Книга Мейсенский узник - Джанет Глисон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С точки зрения короля, пока Бёттгер не научился делать синюю подглазурную и цветную надглазурную роспись, его работа по созданию фарфора оставалась незавершенной. А эта задача, как оказалось, немногим уступала в сложности получению золота из свинца.
Цена свободы
Как писал Шелли, все на свете подвластно судьбе, удаче, случаю, изменчивости и времени[10]. Невероятное сочетание исключительных обстоятельств и редкостной одаренности сформировало жизнь Бёттгера и слепило его характер, однако в попытке этот характер описать исследователь сталкивается с мучительно противоречивой картиной: человек переменчивого нрава, в котором непредсказуемо слились угрюмость и сентиментальность, холодный рассудок и отзывчивость. То отчаянно смелый, то нерешительный, тщеславный и слабый; обаятельный жизнелюб и опустившийся пьяница, но всегда — гениальный и прилежный ученый-химик.
Лицо Бёттгера на портретах и медальонах отражает трагическую противоречивость его натуры. Единственный известный прижизненный портрет сделан, когда изобретатель был уже тяжело болен. Мы видим изборожденный заботами лоб, суровый профиль с выступающим волевым подбородком, взгляд фанатика. На других, посмертных портретах нам предстает байронический герой: отчаянный кутила и франт с небрежными кудрями, алыми чувственными губами и огненным взором.
Так же двойственны и письменные свидетельства о личности Бёттгера. Одни рассказывают о человеке удивительно тонкой души, которого все, кому с ним довелось работать, безмерно уважали и любили. Вильденштейн, один из первых помощников Бёттгера, вспоминал, что даже во время самых трудных экспериментов в Дрездене «он говорил с работниками так просто и искренне, что мы были готовы трудиться для него день и ночь». Не раз доверие и сочувствие Бёттгера к сотрудникам оборачивалось кражей секретного рецепта. И все же он явно не был добрячком. По его приказу рабочих Мейсенской мануфактуры за один пропущенный день лишали недельного жалования.
Склонность к депрессиям, вызванная долгой неволей, нередко выражалась в слезливой жалости к себе, хотя с Бёттгером обходились совсем не как с рядовым арестантом. Да, его постоянно стерегли, но в последние годы заточения у него были удобные комнаты рядом с лабораторией в Дрездене. Король, чувствуя невольное уважение к пленному алхимику, окружил его всевозможными почестями. В 1711 году Август сделал Бёттгера бароном, и дальше тот жил как аристократ, пусть и на положении узника. Он принимал гостей, обсуждал свои замыслы с королем и придворными учеными, философами, художниками, напропалую бражничал. Ничто не мешало ему изливать королю душу, что Бёттгер и делал без всякого стеснения. В одном из писем Августу он писал: «Труды эти, так сказать, суть мои первенцы, и, надеюсь, Вы впредь не сочтете недолжным, когда я говорю, что люблю их нежной любовью».
Итак, барон Бёттгер не страдал от одиночества, лишений и отсутствия интеллектуального общества. Однако, изучая его жизнь, мы видим, что для этого страстного человека все недостижимое превращалось в род мании, а после открытия рецепта фарфора недостижимой для него осталась только свобода. Август, впрочем, не намеревался выпускать алхимика на волю, пока тот не выполнит обещания касательно золота. В 1713 году король по наущению Немица вновь стал требовать от Бёттгера, чтобы тот доказал свою состоятельность. Ему было приказано 20 марта осуществить трансмутацию в присутствии самого монарха, князя фон Фюрстенберга и Немица — либо ответить головой. И вновь Бёттгер вынужден был прибегнуть к фокусу, за который поплатился долгими годами заточения. На глазах у высоких зрителей он положил в один тигель медь, в другой — свинец и поставил оба на огонь. Как и прежде, когда металлы расплавились, он добавил в оба тигля загадочный порошок, накрыл их и дал содержимому время сплавиться. Когда тигли сняли с огня, на месте меди оказалось серебро, на месте свинца — золото. Ловкость рук очередной раз спасла Бёттгера от плахи.
Однако жизнь взаперти под неотступной угрозой смерти серьезно подорвала его здоровье. Сказывалось и злоупотребление алкоголем. Современники писали, что Бёттгер редкий день оставался трезв. Зрение его ослабело, почти наверняка из-за экспериментов с зажигательными стеклами Чирнгауза. Губительнее всего было воздействие на легкие ядовитых паров мышьяка и ртути, которые часто использовались в алхимических опытах. Доктор Бартоломей лечил Бёттгера всеми возможными средствами, но безрезультатно. К началу 1714 года болезнь обострилась. Ее симптомами стали эпилептические припадки, горячка и периоды глубокой тоски, близкой к умопомешательству.
Король, узнав о тяжелом состоянии Бёттгера, наконец смилостивился. 19 апреля 1714 года, после двенадцати с половиной лет заточения, тридцатидвухлетний Бёттгер получил свободу с условием, что до конца жизни не покинет Саксонию и будет продолжать поиски философского камня. Недуг стал для ученого куда более суровой темницей, чем та, в которой столько лет держал его Август. Услышав о своем освобождении, Бёттгер рассмеялся безумным смехом.
Его повседневная жизнь с обретением свободы изменилась мало, зато, когда болезнь немного отступала, он мог пользоваться теми радостями, которых был прежде лишен. Его отчим, Тиман, скончался в 1713 году, теперь Бёттгер получил возможность выписать к себе мать, младшую сестру и сводного брата. Он познакомил сестру со своим другом Штейнбрюком, и в 1716 году они поженились.
В неволе, под неусыпным надзором, Бёттгер вынужден был вести практически монашескую жизнь, что усугубляло его терзания. В одной из его ранних биографий говорится, что под конец жизни он, на манер аристократов, завел себе кучу любовниц; впрочем, документально это не подтверждено. Есть свидетельства, что он на протяжении нескольких лет был близок со своей экономкой, Кристиной Элизабет Клюнгер, хотя большого счастья ему эта связь не принесла. Штейнбрюк пишет, что Бёттгер сильно от нее зависел, и она этим частенько пользовалась. Правда, женить его на себе ей, несмотря на все усилия, так и не удалось.
Долгожданное освобождение не избавило Бёттгера от тревог о будущем фабрики. Невзирая на убедительные доводы, выдвинутые им тремя годами раньше, изменения к лучшему оказались такими же недолговечными, как чувства короля к своим любовницам. Казначейство вынудило поиздержавшегося Августа занять деньги на мануфактуру у частных банкиров. Когда пришел срок возвращать долги, король решил расплатиться не золотом, как было условлено, а фарфором. Каким бы престижным ни считалось «белое золото», выпускаемое под эгидой короля, практичные дрезденские банкиры сочли себя обманутыми и приостановили дальнейшее финансирование до тех пор, пока решение не будет пересмотрено.
