Книга Наталья Гончарова - Вадим Старк

К той же актрисе обращены стихи в первой и третьей песнях поэмы «Монах», написанной в 1813 году. Первый раз имя Наталья встречается в ней в своеобразном гимне юбке:

Люблю тебя, о, юбка дорогая. Когда меня под вечер ожидая, Наталья, сняв парчовый сарафан, Тобою лишь окружит тонкий стан. Что может быть тогда тебя милее? И ты, виясь вокруг прекрасных ног, Струи ручьев прозрачнее, светлее, Касаешься тех мест, где юный бог Покоится меж розой и лилеей.

Второй раз оно упоминается в рассуждении лирического героя поэмы об искусстве живописца, владея которым, он непременно запечатлел бы прелестную Наталью:

Я кисти б взял бестрепетной рукою И, выпив вмиг шампанского стакан, Трудиться б стал я жаркой головою, Как Цициан иль пламенный Албан. Представил бы все прелести Натальи, На полну грудь спустил бы прядь волос, Вкруг головы венок душистых роз, Вкруг милых ног одежду резвой Тальи, Стан обхватил Киприды б пояс злат. И кистью б был счастливей я стократ!

К следующему, 1814 году относится еще одно лицейское увлечение Пушкина — горничной княжны Варвары Михайловны Волконской, также звавшейся Натальей. Эта история запомнилась не только Пушкину. Лучше всех ее описал Пущин: «У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, разумеется, и нас, l’inévitable Lycée[14], как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа». Однажды Пушкин, идя с другими этим коридором, услышал шорох платья и, решив, что это непременно Наташа, бросился к ней и расцеловал «самым невинным образом». Однако он обознался в темноте — это была сама княжна Волконская, которая и пожаловалась своему брату князю П. М. Волконскому, начальнику Главного штаба, а тот — самому государю. На другой день Александр I выговорил директору Лицея Е. А. Энгельгардту: «Что ж это будет? Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина, но теперь уже не дают прохода фрейлинам жены моей». Уже знавший обо всем Энгельгардт тотчас нашелся: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести Вашему Величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтобы она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление».

Рассказав императору подробности происшествия и добавив, что сделал уже Пушкину строгий выговор, директор просил разрешения о письме. Царь ответил: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажите ему, чтобы это было в последний раз». И шепнул, улыбаясь: «La vieille est peut-être enchanteé de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit[15]». (Княжне Волконской было в ту пору 35 лет.)

Нам ничего не известно о письме с извинениями, хотя Пушкин и получил прощение; но княжна заслужила стихотворение «Кж. В. М. Волконской», которое, дойди оно до ее ушей, вызвало бы новый скандал:

On peut très bien, mademoiselle, Vous prendre pour une maquerelle, Ou pour une vieille guenon, Mais pour une grâce, — oh, mon Dien, non[16].

Подобные вирши конечно же ни под каким видом не могли быть вручены почтенной княжне.

Увлечение Пушкина-лицеиста горничной отразится в стихотворении «К Наташе», написанном в 1814 году:

Свет-Наташа! Где ты ныне? Что никто тебя не зрит? Иль не хочешь час единый С другом сердца разделить? Ни над озером волнистым, Ни под кровом лип душистым Ранней — позднею порой Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимний Рощу, поле посетит; Огонек в лачужке дымной Скоро ярко заблестит; Не увижу я прелестной И, как чижик в клетке тесной, Дома буду горевать И Наташу вспоминать.

Все эти стихи при жизни Пушкина не печатались и сохранились в лицейских сборниках. Несомненно, что одна из двух названных Наталий помянута в лирическом отступлении в черновиках поэмы «Руслан и Людмила»:

На мураве — в тени древесной, Во время красное весны Я помню давние забавы Я помню маленький лужок Где видел я под вечерок Моей Наташи сон лукавый.

В окончательном варианте поэмы это реальное имя будет заменено на нейтральное Лида, не раз использованное Пушкиным: «Я помню Лиды сон лукавый…».

Та же тема с именем Натальи варьируется и в стихотворении, написанном, скорее всего, в 1819 году, когда создавалась пятая песнь «Руслана и Людмилы», с которой оно столь очевидным образом перекликается:

Недавно тихим вечерком Пришел гулять я в рощу нашу И там у речки под дубком Увидел спящую Наташу.

Еще одна Наталья, по словам лицейского товарища Пушкина Модеста Корфа, была «предметом первой любви поэта». Это графиня Наталья Викторовна Кочубей, жившая с родителями летом в Царском Селе на даче в 1813–1815 годах. Она была на полтора года младше Пушкина. К ней обращено стихотворение «Измены», написанное в подражание Парни и напечатанное в феврале 1816 года в «Российском Музеуме» с подписью «1… 17–14» — по порядку русского алфавита, «А… П-н», то есть Александр Пушкин.

С именем Натальи Кочубей связал в свое время П. К. Губер «утаенную любовь» поэта, утверждая, что в поэме «Полтава» воспевалась не Мария Раевская, а Наталья Кочубей. Можно оспаривать мнение Губера, однако нельзя не согласиться с его рассуждением: «Но уже то обстоятельство, что в черновиках поэмы „Полтава“ Мария Кочубей первоначально называлась Натальей, должно заставить нас призадуматься. „Я люблю это нежное имя“, — гласит английский эпиграф, замененный в печатном издании цитатой из байроновского „Мазепы“. Какое имя? Наталья или Мария? Весы как будто колеблются». Действительно, и в плане будущей поэмы, и в черновиках героиня первоначально названа Натальей: