Книга Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я особенно сблизился с Коровиным, кажется из Краснодара или Пятигорска. Он окончил 10 классов и был очень близорук (6–7 диоптрий!), без очков плохо видел, его даже хотели комиссовать, но он, по молодости, отказался. Как же! Надо идти защищать Родину! А тут началась заваруха с немецким наступлением, и он, вместе со всеми допризывниками, был вывезен в тыл и вот попал в нашу часть. Мы быстро нашли общий язык и взаимопонимание. Он хорошо играл в шахматы, я неважно, хотя и любил эту игру. Вечером в свободное время мы часто просиживали за доской, и я неизменно проигрывал, впрочем, как и все остальные.
Кубанцы просветили меня особенностям службы и поведения во фронтовых условиях. Один эпизод определил, по существу, мою дальнейшую судьбу. Вскоре по прибытии кубанцев, был уже вечер, старшина объявил нам, что завтра будет набор в школу младших командиров и мы, образованные и с опытом, — первые кандидаты. Мы молча выслушали, а когда нас распустили на отдых, стали обсуждать эту новость. Все мои новые друзья в один голос заявили, что ни за что не пойдут в школу. Надо быть дураком, гробиться в этой школе на строевой подготовке, не знать ни минуты покоя, постоянные придирки, говорили они и продолжали: а на фронте условия, как и у всех солдат, да еще и отвечай за подчиненных, тыкают в любую дыру. Потери среди сержантов самые большие, в основном из-за глупости и неумения старших командиров. Ни за что не пойдем.
На другой день, после завтрака, нас построили за казармой, пришли офицер, помнится капитан, и сержант — писарь с бумагами. Офицер начал бодро, даже с пафосом, говорить, что в школу отбирают только добровольно и не всех, отбирают только (назвал цифру 20…30?) человек, и только лучших, с хорошим образованием не ниже 7 классов, показавших себя настоящими солдатами и т. д. Все молча слушали, правда, сосед мой тихо ухмыльнулся: «Ну и соловей, гладко стелет…» Окончив пламенную речь и сказав, что будет отбирать лично, офицер подошел к первому в строю и спросил фамилию и образование. Тот ответил, не моргнув сказал: 4 класса! Второй назвал фамилию и 3 класса. Офицер двигался вдоль строя и получал один и тот же ответ: 3, 4, даже 2 (это уж перебор!) класса. Он даже поперхнулся, побледнел и, уже ожидая подобные ответы, двигался дальше. Очередь дошла до меня. У него был какой-то обреченный взгляд. 3 класса бодро ответил я, а сосед (десятиклассник!) с ухмылкой — 4 класса. Из всего строя только 3 или 4 не лучших парня назвали 7 классов. Офицер забрал их из строя и, обратившись к нам, нервно прошипел-прокричал: «Это саботаж, я доложу… Так просто это вам не пройдет!» Строй молчал, и офицеру с писарем и новобранцами ничего не оставалось, как удалиться. Старшина, довольно посмеиваясь, отвел нас в казарму, приговаривая: «Ну и прокатили вы его!» Дело в том, что образование записывалось только со слов новобранца, никаких документов не было. Так я не стал даже младшим командиром, а ведь до призыва думал об офицерском училище связи!
Питание было не очень обильное, обычное для тыловой части. Поэтому мы ходили не то чтобы голодные, но все время хотелось есть. Из-за нехватки еды выработался определенный «справедливый» ритуал приема пищи. Завтракали, обедали и ужинали мы не в столовой, а в батарее, где позади нашей казармы был сооружен длинный дощатый стол на врытых в землю столбах с лавками по обеим сторонам, также на столбиках. Назначались двое дежурных, которые под наблюдением старшины приносили с кухни в обед хлеб и бачки с супом, кашей и компотом, а на завтрак и ужин только кашу и чай. Под наблюдением сгрудившихся вокруг стола батарейцев нарезались пайки хлеба, разливался в миски суп или раскладывалась каша. По команде старшины каждый батареец брал облюбованную им пайку и миску и садился есть. Все видели, что лишних паек и мисок нет, все поделено поровну. Иногда создавалась толчея, когда пайку или миску хватали сразу двое. Тогда с прибаутками кто-то уступал. Дележка на равные порции требовала сноровки, и после первых раздач выделялись наиболее удачливые в этом деле, которым все доверяли.
Удачей считался наряд на кухню, а в конце августа еще и поездки в подсобное хозяйство и колхоз на уборку. Тут отъедались и даже тайком прихватывали кое-что в казарму для себя и друзей, которые в это время были в караульном наряде.
Занятий из-за частого несения караульной службы было мало. Вел их наш комбат, капитан, фронтовик, только-только выписанный из госпиталя после тяжелого ранения. Он держал руку на перевязи. Забинтована у него была и грудь. Во время занятий он часто морщился от боли, повязка иногда промокала, приходилось прекращать занятия и идти на перевязку. Было видно, что ему нелегко, но он старался не показывать вида. Занятия он проводил обычно в лесочке на лужайке. О фронте говорил мало, повторяя «сами узнаете». К нам относился по-доброму, как-то по-отечески, никогда не показывал свое превосходство. Ни разу не слышали мы командирского окрика, скорее стыдил, если что не так. Обнаружив, что мы не высыпаемся из-за блох, разрешал прикорнуть всем на 40–50 минут. В общем, вел себя по-человечески, не то что тыловики. Освоили мы при нем основы работы артиллериста-наблюдателя и кое-что по топографии, ознакомились с основными приборами разведчиков и вычислителей: стереотруба, теодолит, секстант, планшет с картой, еще что-то. Но вскоре он серьезно занемог, и его отправили в госпиталь. Мы очень огорчились. Занятия по специальности практически прекратились. Остались только строевая подготовка, изучение уставов и политзанятия.
Строевую подготовку никто не любил. На нее отводились 2 занятия утром и вечером. Сразу после завтрака раздавалась команда: «10-я батарея, строиться!», старшина проверял строй, кто и как заправился (гимнастерка, брюки, пилотка), у всех ли чистые подворотнички и правильно ли они подшиты, ровно и плотно ли замотаны обмотки, почищены ли ботинки. Нерадивый получал замечание, но мог и схлопотать наряд вне очереди (мыть полы в казарме, чистить нужник и прочее). Затем перестраивались в колонну и «шагом марш!». Выходили на огромный плац, и начиналась отработка строевых команд. Повороты, развороты, строевой необычный шаг, приветствия и прочая строевая премудрость. Кому она нужна на фронте? — считал каждый и был, в общем, прав. «Запевай!» — командовал старшина или старшие сержанты нашей батареи, чаще всего наш старший сержант Гусев, как только мы отходили от нашего жилища. Начинал запевала (у нас было даже два), остальные подхватывали. Мимо проходили строем другие батареи со своим репертуаром. Вечером все повторялось. Помимо занятий, после ужина было построение на плацу всего полка, ритуал поверки подразделений и с песнями несколько кругов по плацу. Пели, разумеется, только строевые песни. Запомнились, даже иногда сейчас звучат в ушах, мощные стройные голоса колонны школы младших командиров, которых, как и говорили мои кубанцы, гоняли нещадно:
Или такая бодрая, зовущая мелодия, возможно непонятная сейчас:
Апофеозом была всегда пробиравшая до дрожи «Священная война» Александрова:
