Книга Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940 - Август Кубичек

Адольф проявлял огромный интерес к моему музыкальному образованию, но тот факт, что я понимал в музыке больше, чем он, лишал его покоя. Благодаря нашим регулярным беседам о музыке он поразительно быстро познакомился со всеми техническими терминами и выражениями. Он пошел, так сказать, по «низкой» дороге, тогда как я выбрал «высокую», и все же он мог говорить обо всем, что угодно, в музыке, не изучая ее систематически. Беседы о ней пробуждали в нем понимание. Я могу лишь сказать, что он очень глубоко чувствовал музыку, и это часто поражало меня, ведь в действительности он ничего о ней не знал. Разумеется, это самообразование имело свои границы, как только он дошел до настоящей игры на каком-нибудь инструменте. Здесь необходимы были систематические занятия, постоянная практика, решимость и терпение, качества, которых не было у моего друга, хотя ему не нравилось, когда ему об этом говорили. Его огромная способность к сопереживанию, его фантазии и безграничная уверенность в себе делали незначительными те качества, о которых я говорил. Он был уверен, что может соперничать. Правда, как только он прижал подбородком мой альт и взял смычок, он уже больше не был так уверен в победе. Я вспоминаю, как он удивился тому, что это было не так просто, как выглядело, и, когда я взял у него инструмент, чтобы сыграть ему что-то, он не захотел слушать. Его раздражало, что существовали вещи, которые побеждали его волю. Конечно, он был уже слишком взрослым для начального обучения.

Однажды он с напором сказал мне: «А вот теперь я посмотрю, является ли музыка тем волшебством, как ты говоришь!» – и с этими словами объявил о своем решении выучиться игре на фортепиано, будучи убежденным в том, что в скором времени овладел бы ею. Для уроков он нанял Джозефа Преврацкого и вскоре понял, что без усердия и терпения этого добиться нельзя. Опыт, который он получил с Преврацким, можно было сравнить с моим опытом общения со старым сержантом-музыкантом Копецким. У Преврацкого не было времени на интуитивные идеи и веселые импровизации, он настаивал на «тренировке беглости пальцев» и строгой дисциплине. Здесь перед Адольфом встала дилемма. Он был слишком горд, чтобы просто отказаться от своей попытки, на которую возлагал такие большие надежды, но это тупое «упражнение пальцев» приводило его в ярость. Я легко переносил этот конфликт, так как в вопросах музыки Адольф не мог меня дезориентировать так, как в каких-то других. Я заметил, что его вспышки гнева против «дурацкой музыкальной гимнастики» Преврацкого начали ослабевать.

Когда я переступал порог квартиры на Гумбольдтштрассе, 19, с каждым разом становилось все очевиднее, что никакого значительного прогресса в игре на фортепиано он не достиг, так как в моем присутствии он избегал даже открывать крышку хорошего инструмента фирмы «Хайтцман». Имя Преврацкого звучало в наших разговорах все реже, и таким образом «изучение игры на фортепиано» было потихоньку похоронено. Не могу сказать, как долго Адольф занимался. Конечно, это был не год, хотя казалось, что прошел чрезвычайно длинный период, в течение которого Гитлер находился во власти Преврацкого. И все равно позднее, в Вене, когда мы сочиняли оперу – к сожалению, она так и не была закончена – для нашей учебной сцены, Адольф взял на себя не только стихотворную ее часть, но и музыкальную тоже, хотя он оставил мне, по крайней мере, ведущую тему. Так он доказывал, что, несмотря на все предыдущие контраргументы, наибольшее значение в музыке имело вдохновение, а не беглость пальцев.

И тем не менее Адольф признавал мой музыкальный талант без малейшей зависти и радовался моим успехам или страдал вместе со мной при неудачах, как будто они имели к нему отношение. Я нашел в нем большую силу и поддержку моим амбициям. Его вера в мое понимание тонкостей искусства была самым важным для меня; она скрепляла нашу дружбу. Могло быть так, что в течение дня я был всего лишь помощник обойщика, который в пыли и сырости чинил съеденные молью старые стулья, но вечером, когда я приходил домой к Гитлеру, я забывал о мастерской и перемещался вместе с ним и благодаря ему в чистую и возвышенную атмосферу искусства.

Как точно он разделял со мной мои переживания во время исполнения знаменитой оратории Ференца Листа «Святая Елизавета»! Моим преподавателем игры на трубе был Фиртельмайстер. Представьте себе мое волнение, когда во время урока он прямо спросил меня, не захочу ли я принять участие в исполнении этого великого произведения. Мои колени стали ватными. «Тогда давайте начнем!» – воскликнул он и без дальнейшей суеты повторил со мной партию трубы. Потом я репетировал в концертном зале и познакомился с дирижером Августом Гёллерихом. Даже сейчас мое сердце начинает биться чаще, когда я вспоминаю этот знаменательный день. Мне едва исполнилось семнадцать, и я был, несомненно, самым молодым музыкантом в оркестре. Никакой музыкальный инструмент не отзывается так на плохое владение им, как труба. Внизу, в переполненном партере, я увидел свою мать, сидящую рядом с Адольфом, которая ободряюще улыбнулась мне. Все прошло хорошо, и я считал, что заслужил часть восторженных оваций, которыми нас наградили. Во всяком случае, аплодисменты Гитлера предназначались мне одному. В глазах моей матери стояли слезы.

После этого успешного дебюта на публике Адольф сказал мне во время одной из наших вечерних прогулок, что я должен поставить себе цель посвятить себя музыке. Его прозорливые слова до сих пор со мной, как будто они были сказаны только вчера: «Ты должен перестать работать в обойной мастерской, эта работа убьет тебя. (Незадолго до этого я тяжело болел.) Это вредно и для тебя, и для твоей души. У тебя есть вполне определенный талант, и не только талант музыканта – это очевидно, – но и талант дирижера. Я постоянно наблюдал за тобой в театре и заметил, что ты знаешь всю партитуру еще до того, как ее сыграют. Музыка – это дело твоей жизни, там ты в своей стихии. Там твое место». Сейчас Адольф словами выразил то, что я и сам давно уже чувствовал. Стать дирижером было самой прекрасной целью в жизни, которую я только мог себе представить.

То, что он разделял со мной мое мнение о самом себе, наполняло меня безграничной радостью. Наши разговоры об этом плане на будущее стали еще более глубокими, хотя реальные факты препятствовали ему. Мой отец был болен. Я был его единственным сыном и изучил обойное ремесло настолько, что в конечном итоге должен был взять на себя его дело, которое после больших и тяжелых трудов он развил из небольшого начинания. Все его надежды, вся его жизненная сила концентрировались на этом его желании иметь возможность передать мне свое дело, свое процветающее предприятие. Дело в том, что, в отличие от отца Адольфа, мой отец не пытался навязать его мне, и это делало мой уход с запланированного для меня пути более тяжелым. Он редко говорил о том, что беспокоится обо мне, но я остро чувствовал, как много для него значит дело его жизни.

В этом эмоциональном конфликте Адольф Гитлер оказался надежным другом. Он вложил стержень в мое намерение сделать музыку моей профессией и очень ловко приступил к его осуществлению. В первый и единственный раз я обнаружил в нем качество, о котором не знал и которое больше никогда не замечал позднее, – терпение. Он ясно видел, что в таком серьезном решении моего отца нельзя склонить на свою сторону лобовой атакой, даже самой решительной; он определил слабое место, на которое ему следует нацелить свой штурм. У моей матери была природная тяга к музыке, и она почувствовала его попытки, хотя прекрасно представляла себе, сколько будет стоить музыкальное образование. Путь к отцу пролегал через мать. Адольф считал, что для того, чтобы одержать победу, нужен умелый подход.