Книга Ньютон и фальшивомонетчик. Как величайший ученый стал сыщиком - Томас Левенсон

Лондон был впереди и в отечественной экономике. Даже в годы хороших урожаев заработная плата в столице[99] вдвое превышала заработки в деревнях. Благодаря своему населению и богатству Лондон мог похвастаться самым обширным в Англии рынком продуктов питания, топлива, тканей и промышленных товаров. Лондонцы ели овец из Глостершира, пили пиво из ячменя, выращенного на востоке страны, готовили сельдь из Северного моря на угле из Ньюкасла. Для перевозки всего этого понадобилось множество телег, наемных лошадей и дилижансов, и улицы Лондона слились в неразличимую массу людей и животных, в помесь толпы со стадом, шатающуюся, галдящую, испражняющуюся, наводящую страх и веселье,[100] непостижимую для любого, кто столкнулся с ней впервые.

Этот европейский городской опыт, существовавший в таком масштабе только в Лондоне и, возможно, в Париже, сформировал не просто торговую сеть, связывающую товары и людей, но и сеть информационную — от кофеен под покровительством политических партий[101] ("Дик" или "Уилл" у вигов, "Таверна дьявола" или "Сэм" у тори), структуры Балтийского рынка, объединявшей лавки, торгующие заморскими товарами, и самых изысканных публичных домов (учреждение матушки Уайзборн на Стрэндстрит было в почете у ценителей) до различных источников данных, которые становились все более значимыми по мере того, как Сити собирал мир вокруг себя. Таким источником было, например, зондирование, осуществляемое моряками торговых судов со всего мира, которое позволило Исааку Ньютону проанализировать в "Началах" влияние Луны на приливы. Таким образом, несмотря на зловоние, нездоровый образ жизни, на то, что нигде в Англии беднякам не приходилось так тяжко, они все прибывали и прибывали, эти провинциалы, наводнявшие съемные квартиры, комнаты и углы. Центростремительная сила Лондона, сила его притяжения была непреодолима и постоянно возрастала. Ибо все происходило здесь.

Первые недели и месяцы, проведенные Чалонером в большом городе, были типичными для вновь прибывших — хуже некуда. Его биограф сообщал, что по прибытии Чалонер ощутил "нехватку знакомств[102] и не знал, куда податься для обеспечения жизни". Жестокая правда состояла в том, что жизнь и торговля в Лондоне осуществлялись посредством хитросплетения человеческих связей, на первый взгляд непроницаемого. Подход Ньютона — покровительство двора или правительства — само собой, был недоступен для ученика, оставшегося без мастера; торговые и финансовые связи — еще менее достижимы. Ремесла также были вне досягаемости. Хотя система гильдий в конце семнадцатого столетия слабела, замкнутые профессиональные сообщества были закрыты даже для высококлассных мастеров со стороны, не говоря уж о бродягах-недоучках. Уже в 1742 году лондонские шляпники избили до смерти человека,[103] который посмел изготовлять головные уборы, не пройдя через систему ученичества. Чуть больше двадцати человек заправляли торговлей сыром между Лондоном и основной областью сыроварения Чеширом, вынуждая сотни мелких торговцев беспрекословно принимать ценовые условия картеля.[104] Научная и начинающаяся промышленная революции дали толчок возникновению целого ряда новых ремесел, одним из которых было производство точных инструментов. Чалонер ловко обращался с металлом и владел кое-какими инструментами, но даже согласись он подчиниться новому мастеру, он был слишком ненадежен, чтобы его наняли в мастерскую с репутацией. Так что дела у него складывались как у любого вновь прибывшего чужака. Хотя кое-кому и доставался неплохой куш, большинство лондонских иммигрантов перебивались случайными заработками, сражаясь друг с другом за мелкие подачки в ежедневной борьбе за существование.

Доступ к преступному миру также находился под тщательным контролем. Преступники Лондона выстроились в строгой иерархии по рангу и статусу, столь же прочной, как и в мире добропорядочных граждан, где они искали себе добычу. Такие бандиты с большой дороги, как Дик Турпин, снискавший славу Робин Гуда своего времени, были аристократами. Как правило, они были более высокого происхождения, чем их собратья-уголовники, поскольку должны были владеть искусством верховой езды. Список повешенных за грабеж на дорогах включает сыновей пасторов, обедневших студентов, промотавшихся младших отпрысков респектабельных домов — джентльменов разорившихся, скучающих или и то и другое.[105]

Но, если преступления для благородных были за рамками возможностей Чалонера, чем мог заняться крепкий профессионал? В Лондоне 1680–1690-х годов не было нехватки в соблазнительных целях: толчея, в которой сталкивались бок о бок богачи и сменяющиеся толпы бедных оборванцев, предлагала массу возможностей для небольшого перераспределения дохода. Но лондонский преступный мир, хотя и не был еще столь организованным, как в начале следующего столетия, все же имел некоторую систему, в которую человеку со стороны не так-то легко было встроиться. Уличные преступники выработали специальные методы для работы в толчее лондонских улиц. Одна банда разбойников с главарем, носившим чудесное имя Обадия Лемон, наловчилась вытаскивать шляпы и шарфы из движущегося транспорта при помощи лесок и крючков. Другие бандиты нападали на экипажи,[106] когда те притормаживали у въездов на мосты или у других препятствий. Карманники часто начинали с младых ногтей практиковаться на манекенах под присмотром старших родственников или друзей, уже поднаторевших в этом искусстве, стремясь возвыситься до статуса "умельцев в своем деле … щедро расточающих знаки внимания и комплименты и в то же время крайне осторожных".[107] Они работали в командах с тщательно продуманным разделением труда. Одна или несколько "приманок" (подручных, отвлекающих жертву) заманивали "кролика", или "лоха" (жертву), в "стойло", где он будет ограблен "щипачом" или "писарем". Щипачи считались элитой, они должны были обладать незаурядной ловкостью и уметь отвлечь внимание жертв, пока запускали руку им в карман; писари имели более низкий статус, они просто делали разрез и выхватывали добычу. Так или иначе, украденный кошелек попадал к "пропольщику", который обычно находился в тени — позади или рядом с щипачом или писарем, а потом растворялся в толпе.