Книга Книга нечестивых дел - Элль Ньюмарк

— Да, мсье. — И в самом деле, эти факты были известны каждому. Таверна Святого Георгия до сих пор стоит на Большом канале рядом с квадратным каменным складом германских купцов. В то время в Италии почти все немецкое было синонимом варварского, и венецианцы радовались, что германских торговцев изолировали и горожанам не приходится тесно общаться с ними, наблюдая грубые тевтонские привычки.

Но, как объяснил старший повар Менье, мать Амато не знала об этих социальных различиях.

— Бедняга едва сдерживала радость, когда сообщала сыну, что сумела обеспечить ему хоть и захудалую, но все-таки работу. Амато вспоминал, что она кружила по кухне и напевала: «Венеция! Ты едешь в Венецию!» — и широкая улыбка обнажила все шесть ее зубов.

Старик ухмыльнулся, и на его лице мелькнуло выражение, которое я некогда замечал у приходившего на нашу кухню еще молодого в ту пору француза. Затем он вздохнул.

— Амато был ребенком и не хотел уезжать из дома. Он говорил мне, что, пока его мать танцевала, он потупился и смотрел в пол, чтобы она не заметила его слез.

Дождь сильнее забарабанил в окно, свет в комнате померк, однако старик, казалось, этого не замечал.

— Амато любил грубый хлеб, который выпекала мать, ему правилось собирать осенью каштаны, нравилось, как пахнут яблоки и домашнее вино, аромат которого просачивался из подвала. Зимой, чтобы не замерзнуть, он любил ночевать с коровами и козами. И говорил мне, что от хруста сена и острого, бьющего в ноздри духа животных у него становилось спокойно на душе. Зачем ему оставлять все это ради большого города, где много злобных людей в черных плащах? — Менье поднял руку с шишковатыми пальцами. — Да-да, даже простой люд из крохотной Виченцы слышал о Совете десяти. Мальчик сказал матери: «Я могу спать в амбаре. Могу есть меньше». Ах, L'enfant pauvre.[15]

Менье пригубил вино и грустно замолчал. Дождь полностью залил стекло. И к тому времени, когда старик возобновил рассказ, в комнате сделалось совсем мрачно и темно.

— Маленькая жилистая крестьянка имела амбициозные виды на своего смекалистого сына. Она показала на лачугу с висящей вместо двери джутовой мешковиной и сказала: «Тебя ждет лучшая доля, Амато. Не похожая на все это». Мальчик пытался спорить, но она ткнула ему в лоб своим несгибающимся пальцем. «У тебя есть мозги. Будешь жить лучше, чем мы». — Менье выпятил нижнюю губу и кивнул. — Она знала, что Венеция подходящее место для сообразительного парня.

Амато быстро освоился в таверне и понял, что венецианцы презирают немцев. В силу своей работы ему приходилось много общаться с горожанами — поставщиками продуктов, и те откровенно выражали свое пренебрежение к германцам. Как-то мясник, продающий им свиные мослы и сухожилия, свалил свой кровавый товар во дворе и подмигнул мальчику. «Господи, храни этих Гансов. Кто бы мне еще платил за такую дрянь?» — Менье весело усмехнулся. — Типичная история.

Я знал, что он ничего не придумывает: сам часто слышал, как венецианские торговцы рассказывали ужасные вещи о посетителях этой таверны и царящих в ней отвратительных нравах: о сопящих едоках с вымазанными жиром подбородками, которые не пользовались ножами, а зубами вцеплялись в огромные куски мяса, о вонючем пенном пиве в кружках из оленьих ног, где над раздвоенными копытами еще сохранилась шерсть, о непристойных звуках и омерзительном запахе в спальнях — у ночевавших людей от газов распирает животы, поскольку в этой таверне принято к каждому блюду подавать огромное количество капусты, и, наконец, о неопрятности германцев, моющихся раз в год, что особенно неприятно венецианцам, принимающим обычно ванну два раза в неделю.

Менье поправил шаль.

— Большинство поваров в таверне Святого Георгия были немцами, и все их искусство сводилось к тому, что они коптили свинину и квасили капусту. Какая-то кулинарная ересь! — Я улыбнулся, но он как будто не заметил. — Но были и венецианцы. Им там не нравилось, но что поделаешь — работа есть работа.

Я подался вперед и энергично закивал, готовый рассказать, насколько сам был благодарен, когда мне за ночлег и стол поручили таскать воду и приносить дрова. Но старик отвернулся к окну и воскликнул:

— Mon Dieu![16] Сами ангелы плачут!

Дождь усилился и лил не переставая. Затем я услышал далекие раскаты грома.

Менье глотнул вина и промокнул рот шалью.

— Был в той таверне один повар по супам — человек с заостренным лицом, считавший себя лучше всех остальных. Он высокомерно молчал и отказывался есть и пить с немецкими собратьями. На своей личной полке он хранил бутылку кьянти и бокал из муранского стекла — явно украденный у бывшего работодателя. Даже вилку носил в кармане передника. — Старый повар покачал головой. — Только вообрази — вилку!

Старик расправил на коленях плед, продолжая удивляться необычному делу: повар по супам на заштатной кухне имел такой дорогой предмет.

— Именно так: пока немцы рвали мясо зубами и проталкивали его себе в горло пивом, он смаковал из бокала кьянти и орудовал вилкой, причем держал ее особенным образом. — Менье поднял бокал с вином и согнул мизинец на женский манер. — Он говорил только по-итальянски и делал вид, что не понимает даже таких простых слов, как ja[17] и nein.[18] И советовал Амато поступать таким же образом. «Ты еще молод, — повторял он, — сумеешь сбежать от этих варваров».

И Амато прислушивался. Да-да! В то время даже Амато — не забывай, он был еще ребенком, крестьянским мальчуганом, сыном вечно нетрезвого вассала, — так вот, даже Амато развил в себе высокомерное отношение к тем, кому служил. День и ночь он искал возможность «бежать от варваров». Направил все свои помыслы на то, чтобы достичь чего-то лучшего. — Старик повернулся к окну, не в силах отвести взгляда от обрушившейся на дом серой стены ливня.

— И как ему это удалось, мсье? — спросил я.

— Что? — Он удивленно поднял глаза, словно забыл о моем присутствии. — Ах да… Как-то вечером немецкий торговец привел в таверну венецианского аристократа. Тот был изысканно одет — в атласный камзол и бархатную шляпу. Амато говорил, что и то и другое было цвета вина из Бордо. Представляю, как этот модник морщил нос, переступив порог таверны, — там всегда пахло потом и пивом.

Менье неожиданно поднял узловатый палец, и я вздрогнул.

— Амато соображал, что происходит вокруг. Он был смышленым парнем. В этом его мать оказалась права. — Старый повар покачал головой, и уродливый перст уперся в меня. — Он понял, что венецианец явился в таверну с большой неохотой и только потому, что ему требовалось заключить сделку. Все это не укрылось от глаз мальчугана.

Корявая рука скрылась под пледом. Дождь хлынул с новой силой, вдали ударил гром.