Книга Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Робеспьер потому тогда и простил Фуше его размолвку с Шарлоттой, что сам оказался в похожей ситуации. Возраст его приближался к тридцати, но ему никак, ну решительно никак, не хотелось жениться [19].

Нет, конечно, Робеспьер был не против женитьбы как таковой. Жена, по-видимому, требуется всякому (или почти всякому) добродетельному человеку, но только после того, как он прочно встанет на ноги и приобретет необходимый в обществе вес лет этак в сорок, а еще лучше в пятьдесят.

Но что касается юных дам Арраса, то ни мадемуазель Дезортис, ни подруги сестры Шарлотты – никто не заронил в сердце молодого адвоката Максимилиана де Робеспьера настоящей искорки чувства. Он пытался еще иногда поиграть в нечто вроде флирта и посылал посматривавшим на него дамам письма, написанные в соответствующем стиле: эмоционально-выспренном и малопонятно-сентиментальном (что, впрочем, и требовалось). К этим эпистолам Робеспьер прилагал тексты своих судебных речей. Понятно, что после этого от него отставали самые горячие поклонницы, но кто скажет, что он виноват в этом? Его судебные речи – это было самое лучшее, что Робеспьер тогда мог предложить им, ведь в них были частички его души. Но женщины есть женщины, разве они могли понять всю глубину великого сердца?

Впрочем, как и полагается всем просвещенным молодым людям, Робеспьер не отказывал себе в удовольствии в сочинении любовных стихов. Писал он их подобно тому, как составлял речи, – долго, рассудочно, вкладывая в них, тем не менее, настоящее чувство любви – любви к добродетели:

Офелия, прелестница младая! Пусть зеркало и пусть молва людская Тебе твердят о красоте твоей. Но скромностью ты будешь мне милей. Прекрасна та, что, чарами пленяя, Блюдет себя, соблазны отвергая. И будешь ты желанней всех на свете, Коль красотою станет добродетель

[20].

Стихи особенно пользовались популярностью у «Друзей роз». В это любопытное общество местных талантов Робеспьер вступил лишь в 1787 году. Вступил, уже побывав на посту президента аррасской академии наук и искусств, на должность которого был избран за год до этого, и уже завоевав определенную популярность среди просвещенных кругов Арраса. Собственно, он мог стать розовым (так называли себя члены общества) и раньше, но ему претила некоторая фривольность в поведении и нарочитая шутливость, принятая в «Розати».

Так, на шутливой церемонии принятия неофита в члены общества Робеспьера с бокалом вина в руке и алой розой в петлице приветствовал с лучезарной улыбкой все тот же неизменный Лазар Карно. И этот, с позволения сказать, лучший поэт общества пропел в его честь стихи (так требовал ритуал), а Максимилиан с такой же розой в петлице (и этого требовал ритуал), подняв свой бокал вина, ответил ему на тот же мотив не менее звучной импровизацией (он до сих пор ее помнил):

Покрыт шипами стебель розы В букете, данном мне, друзья. Стихами чествуя меня, Мою конфузите вы прозу. Меня в смущенье привела Вся лестность вашего привета, Ведь роза – ваша похвала, Шипы – обычай ждать ответа

[21].

Встречи «розовых» проходили в специально намеченные дни, летом – на природе, где-нибудь на лесной поляне под развесистыми деревьями. Расположившись прямо на траве, собравшиеся читали друг другу стихи, философские и литературные опусы, а потом приступали к дружескому ужину. И здесь никогда не обходилось без хорошей бутылки шампанского или бургундского, потому что сам устав общества определял «друзей роз» как людей, связанных любовью «к стихам, цветам и вину».

Надо сказать, что Робеспьер вина не любил, к стихам с годами становился все более равнодушным, и единственно, что у него оставалась, так это любовь к цветам. В «Розати» он искал исключительно общения. Шел год за годом, ничего не менялось, и надо сказать, что однообразная жизнь мало-помалу начинала тяготить Максимилиана.

Подъем ранним утром, туалет (к нему приходил специальный парикмахер), после завтрака – работа, сначала в своем кабинете, а потом в суде, обед, прогулка, опять работа и отход ко сну. Жизнь застыла и сама начинала превращаться в сон.

Первые успехи, мнившиеся когда-то такими яркими, подернулись дымкой воспоминаний. Академия наук и искусств в Аррасе, «Розати», лавры Меца, место церковного судьи – все это было, и всего этого как будто бы не было. Годы сыпались как песок сквозь пальцы, и ничего не было сделано для Вечности. Сколько бесполезных лет еще должно было пройти, чтобы адвокат Робеспьер понял это?

К чести Максимилиана, он понял это быстро. Точнее, понял-то он это давно, еще сидя над книгами Руссо и Монтескье, понял то, что многие не понимали, даже прожив полвека и больше, – к нему вдруг пришло ясное осознание собственного неблагополучия и крайней несправедливости существующего мирового порядка.

Невозможность для приличного молодого человека выдающихся способностей подняться выше определенного уровня – какая же это была несправедливость! Прав, прав был Руссо, – не мог такой порядок существовать вечно.

А какой «потолок» в этом обществе был у Робеспьера? Судья – он и есть судья. Ничего не изменило бы даже пресловутое купленное им личное дворянство. Способности у Робеспьера лежали (как он сам ощущал) больше в абстрактной философической сфере, а она была строго противопоказана практикующему юристу. Да и трудно было после великого Жан-Жака даже выступить на этом поприще…

И тогда Робеспьер затосковал. Постепенно он перестал, подписываясь, подставлять к своей фамилии частицу «де». В его судебных речах стали появляться «опасные нотки», пока еще малозаметные, – он еще пытался сдерживать переполнявшую его жгучую холодную ярость.

А потом произошло то, с чего, может быть, следовало начинать. Робеспьер напечатал текст речи в защиту некоего Франсуа Дефа, ремесленника, которого монахи-доминиканцы обвинили в краже. В этой речи Робеспьер впервые обрушился с обвинениями не против отдельных лиц, но против целого порядка, противопоставив добродетельную религию недобродетельным священникам. Его сентенции в защиту нищих и угнетенных, неправедно обижаемых сильными мира сего, также были не совсем к месту.