Книга Филип Дик. Я жив, это вы умерли - Эмманюэль Каррер

Дик лихорадочно работал по девять-десять часов в день. Ему казалось, что книга уже где-то существует, и его работа заключается лишь в том, чтобы, следуя указаниям Оракула, вывести ее на свет божий. Когда кто-нибудь из персонажей получал гексаграмму, побуждающую к выбору, противоположному тем неясным планам, которые он построил сам, писатель боролся с искушением отложить все до тех пор, пока вердикт не станет более подходящим. Но он не вмешивался в сюжет, лишь следовал за ходом событий, и история развивалась сама по себе. Вечером ему было все труднее и труднее от нее оторваться. Дик мысленно следовал по грунтовой дороге, которая вела от его хибары меж изгородей к большому белому дому. Изнутри доносились голоса, музыка, звон столовых приборов. Он долго вытирал перед дверью ноги, обутые в грязные армейские ботинки. Снова встречал с некоторым недоверием эту женщину, которой он обещал посвятить свою первую серьезную книгу, но которая не находила в ней своего места, как будто была для романа не достаточно реальным персонажем. Джулиана была брюнеткой, с волосами цвета воронова крыла. Угораздило же его жениться на блондинке, да еще такой яркой! Анна постоянно бранилась и ругалась. Говорят, русские паломники повторяют без конца имя Иисуса, желая сделать его частью своего дыхания. То же самое можно было сказать про Анну, с той лишь разницей, что у нее это были слова «дерьмо» и «черт»; у Дика складывалось впечатление, что из ее рта выскакивают мерзкие жабы. Он присмирел, покорно помогал накрывать на стол, играл со старшими девочками и с малышкой. Потом шел в ванну, чтобы принять различные пилюли, необходимые для поддержания душевного равновесия. Иногда поздно ночью, когда он был уверен, что там никого нет, Дик отправлялся в магазинчик бижутерии. В одиночестве садился перед станком в мастерской. Его пальцы медленно перебирали щетки, пинцеты, ножницы по металлу, машинки для полировки, — все эти миниатюрные и точные инструменты, которыми он так бы хотел уметь пользоваться. Но Дик не испытывал грусти — в этом отношении он все-таки реализовал себя: ведь в книге Фрэнк Фринк также открыл свою мастерскую. Только он производил не прелестные безделушки, вроде тех, что Фил видел сейчас перед собой. Предметы, выходившие из печи Фрэнка, лишенные исторической и даже эстетической ценности, обладали другими, более значительными свойствами, которые никто не стремился придать им сознательно. Эти вещи пребывали в равновесии, в покое, в согласии с дао; достаточно было посмотреть на них, чтобы войти в контакт с реальным миром, который покоился над внешним. В мастерской Анны не имелось похожих предметов, но в книге Дика они были, и в определенном смысле, возможно, одним из таких предметов является и сам роман: творение весьма второстепенное, с точки зрения литературных достоинств, но таинственным образом дающее доступ к истине. И все чаще Филипу Дику казалось: в этом мире, в мире Анны, что-то не так. Книга станет своего рода дырой, прорехой в этом раскрашенном полотне, лазейкой через которую те, кто сумеют ее прочесть, попадут на другую сторону. Но мало кто сумеет это сделать. И уж конечно не Анна.

В результате очередного сложного и естественного круговорота, из которых складывался сюжет нового романа, одно из украшений Фрэнка Фринка оказалось в руках господина Тагоми, высокопоставленного японского чиновника (поиски подарка косвенным образом способствовали увольнению ремесленника и перемене профессии, но при этом оба героя об этом не знали и никогда не встречались). Господин Тагоми также имел повод для беспокойства. Для того чтобы спасти одну жизнь, ему пришлось принести в жертву две, очень неприятная ситуация для буддиста. Обессиленный, он сидел на скамейке в общественном саду в Сан-Франциско, маленький хрупкий человек в черном костюме. Машинально вынув украшение из кармана, он начал его ощупывать, затем разглядывать. Серебряный треугольник ловил солнечные лучи.

Покинув в задумчивости общественный сад, господин Тагоми был удивлен, не увидев ни одного рикши. Затем, выйдя на набережную, он остановился, разинув от изумления рот: огромная бетонная лента тянулась вдоль залива. Она была похожа на чудовищную гусеницу, по которой сновали странные машины. Сначала господин Тагоми решил, что видит сон: он проходил здесь каждый день и никогда не замечал этой удивительной трассы, строительство которой явно должно было бы продолжаться месяцы, даже годы. Но он напрасно моргал глазами, и щипал себя, странное видение не исчезало. Взволнованный, он спросил прохожего, что это такое, и тот ответил, что перед ним автострада Эмбаркадеро. Тон незнакомца при этом был одновременно удивленным и снисходительным, как если бы он имел дело с деревенским простачком. Подобное проявление неуважения со стороны белого человека задело господина Тагоми. Надеясь подкрепиться, он зашел в бар, но ни один из белых, сидевших перед стойкой, не поднялся, чтобы уступить ему место. Японец почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Куда, в какой кошмар он попал? Серебряный треугольник направил его по ложному пути, вырвал из привычного мира, из его пространства, из его времени. И теперь он блуждал, лишенный ориентиров, в некоей сумеречной и несущей угрозу зоне, даже не зная, существует ли она на самом деле или является результатом какого-то нарушения внутри его собственного организма: острое воспаление внутреннего уха, сомнамбулизм, галлюцинация…

Затем появились рикши: причем американцы крутили педали для японцев. Вновь возник привычный мир. Господин Тагоми, должно быть, отсутствовал не больше десяти минут. Но до конца своей жизни он спрашивал себя, где он провел эти десять минут, и никогда больше не осмелился взглянуть на странное украшение, которое открыло ему туда дверь. Как не набрался он и духу пролистать знаменитый скандальный роман Хоторна Абендсена под названием «Саранча».

Этот Хоторн Абендсен был писателем-фантастом, чья книга, запрещенная Рейхом, ходила более или менее свободно в японской зоне и вызывала горячие споры. Там описывался воображаемый мир, в котором антифашистская коалиция выиграла войну в 1945 году. Подобно тому, как заставляют пройти тест своих близких, Дик предложил роман Абендсена на суд практически всех персонажей своей книги. Некоторые читатели полагали, что он относится к жанру особенно нелепой и бесполезной фантастики, еще более нелепой и бесполезной, чем произведение, предвосхищающие будущее, потому что никто не может поклясться, что то или иное событие не случится. Но если оно уже не случилось, то какой смысл его реконструировать? Другие находили его роман волнующим. «Любопытно, — заметил один из них, — что никому раньше и в голову не приходило написать такую книгу. Она дает пищу для размышлений и содержит нравственный урок. Этот роман поможет нам в полной мере оценить свое счастье. Конечно, не слишком приятно находиться под властью японцев, но все могло быть гораздо хуже…»

Самой живой была реакция Джулианы. Представляя себе эту обольстительную и довольно истеричную брюнетку, Дик не только дал волю своим эротическим фантазиям, но и набросал портрет идеальной читательницы — для него это было одно и то же. И Джулиана его не разочаровала. Она вовсе не находила роман Абендсена странным, отвлекающим или наводящим на размышления, а считала его правдивым.

«Могу поспорить: я единственная, кто об этом знает! Никто, кроме меня, не понял смысла книги „Саранча“. Автор рассказал в ней о нашем мире, о том, что окружает нас здесь и сейчас. Он хочет заставить нас увидеть вещи такими, каковы они есть на самом деле. Мне нужно с ним встретиться».