Книга Старая ветошь - Валерий Петков

Усталость свалила его в сон.

Он всю ночь страшно кричал, звал на помощь, не давая уснуть родителям…

Много позже, когда разбирали временный мост, водолазы после долгой борьбы одолели огромного сома. Он лежал на полуторке – чёрная плоская голова размером с большой таз. Безжизненные глаза, похожие на пуговицы от фуфайки, и впрямь длиннющие усы, истончающиеся на нет кончиками хлыста. Мягкое серое брюхо с тёмными «веснушками» отвалилось на сторону, хвост волочился по земле, пылил бахромой длинного плавника «на конус», грязнился, терял естественную, дикую привлекательность и блеск, опасность грозного речного хищника, окутанного легендами и тайной, превращаясь в неряшливую половую тряпку.

Туша блестела спиной, боками, но быстро высыхала, морщинилась на солнце, тускнела, и уже появились перламутрово-зелёные мухи-разведчики и рыжие осы – назойливые, агрессивные, большие любители рыбной свежатинки.

Каждый мог подойти, шлёпнуть ладошкой, потрогать чудо-великана, радуясь, что не попал в эту пасть, усеянную колючим многорядьем мелких зубов, из которых не вырваться, злорадствуя и не боясь поверженного гиганта.

«Танец пигмеев при виде добычи» – такое название придумал он позже, глотая книжки «Библиотеки приключений».

Толпа собралась, все ахали, дивились, а мама молча плакала, и окружающим было непонятно – отчего эти слёзы, жалеет, что ли? Нашла кого жалеть, людоеда, когда все вокруг радуются большой добыче и поверженному «киту усатому».

Алексей смотрел, начиная понимать, что за один раз сом человека не проглотит, что всё это легенды, придуманные людьми, а реально – будет съедать по кускам, откусывая сбоку, спереди, как от мягкого батона. Его обильно, резко вытошнило, и мама увела его домой.

В рабочей столовке готовить сома наотрез отказались, и добычу увезли в Астрахань, но уже разрубленную на куски. Чёрная шкура, розовое мясо, в больших варочных баках с корявым словом коричневой половой краской – «первое». Неаппетитные булыги, накрытые марлей, переложенные крапивой, потому что насекомые, как и люди, крапивы тоже боятся.

Так говорили пацаны потом, когда обсуждали на берегу Волги, в стороне от посёлка эту историю, делая «сигары» из пожухлых, длинных листьев ракитника.

Местные рыбаки приносили потрошёных осетров. Паюсную икру оставляли себе, а поселковым продавали большущих, на всю длину цинкового корыта рыбин. У них был странный, удлинённый нос, где-то снизу маленький, детский ротик, крепкие наросты-шишечки посередине туловища.

– Они ими слышат, – говорили пацаны постарше.

Хозяйки делали на зиму консервы. Тогда над посёлком пряно пахло томатной пастой, уксусом, удушливой вонью керогазов.

Ещё запомнилось, что было много верблюдов, к ним он подходить побаивался. А в прятки они играли в высоченных, душных зарослях конопли, и тогда это никого не удивляло.

* * *

Он был загорелый до черноты, его дразнили – «копчёный». Когда делали прививку под лопатку в душном вагончике медсанчасти мостопоезда, игла сломалась, медленно вползала в тело, сестра побелела от волнения и испуга, но не растерялась, схватила зубами до скрежета, вырвала обломок.

– Вот как загорел – кожу не проткнуть! – засмеялась она сквозь слёзы.

И Алексей засмеялся оттого, что она прикоснулась носом к его спине, стало щекотно, а потом он испугался вдруг и заплакал тоже, утирая крупные слёзы ладошками-дощечками, розовыми изнутри, как у негритёнка.

Сестра, мама и он смеялись радостно, плакали вдогонку, заражая друг друга странным весельем.

Когда бывало плохо, Алексей сжимался под одеялом в плотный комок, словно улитка, вползающая в хрупкую броню домика, и ему казалось, что мама крепко держит его ладошку, не даёт упасть раньше времени в крутые виражи панциря и оберегает. В каком-то возрасте он забыл об этом, но много позже – вернулось.

Он не говорил никому об этом сильном переживании, и это было его самое заповедное.

Позже ему попалось высказывание какого-то китайского мыслителя: «Где камни, там бог».

– Конечно, – думал он, – кому ещё под силу ворочать такие глыбы!

Он вспомнил, как «обожгла» щебёнка откоса, спасительно, но жёстко принимая их на себя, и засомневался в точности этой фразы. Хотя – камень, не щебёнка, но даже спустя много лет он испытывал волнение, принимаясь за этот рассказ, впадая в задумчивость, воспоминал, замирал в лабиринтах пауз, непроизвольно интригуя и завораживая слушателей неопределённостью финала.

* * *

Мама последние годы жила у старшей сестры, в духоте индустриального города.

Убедила зятя, работника Газпрома, взять садово-огородный участок и с весны до осени проводила там всё свободное время. Под её руками саженцы вырастали крупно, зелено и плодовито, она раздавала рассаду соседям, знакомым, радуясь, что им нравится.

Зять и дочь уговаривали отдохнуть, да и полно всего в магазинах, на базарах, а она возражала:

– Да я же на лавочке у дома через два часа захвораю! Без работы – нельзя!

Весной случился инсульт. На короткое время мама пришла в сознание. Спросила:

– Внучку поздравили?

Она умерла в день рождения внучки.

Сестра позвонила, Алексей срочно вылетел, хотел застать, увидеть маму. Просто взять молча за руку, посидеть рядом, а может быть – повиниться за то, что был не самым хорошим сыном, в суете мало внимания ей уделял…

Он спешил, меняя рейсы, но не успел. Простился, поцеловал в лоб, попросил прощения. Тихо, шёпотом, словно самый важный секрет маме сказал напоследок, уверенный, что она его слышит.

Смерть смогла разлучить маму с отцом…

В день их свадьбы одноклассник посадил во дворе розу. Потом началась страшная война, на этом месте стояла немецкая полевая кухня. Спустя много лет мама приехала на родину. Дикий, корявый ствол был цел, немыслимо изгибался, но цвёл.

Это так потрясло её, что она несколько дней пролежала с температурой.

Так она рассказывала, волнуясь всякий раз.

Через сорок три года смерть развела мать и отца по разным странам. Она сблизила их и уравняла, и освободила друг от друга в этой жизни.

Насколько это важнее материального вокруг. Того, чем мы живём и заполняем каждый свой день, такого невыразимо земного и казавшегося ему самым главным, но получается, что вот это и есть самое главное, потому что это – итог существования, стало быть – самое существенное, то, что составляет суть человека: жизнь – и смерть, венец на финише. Лавровый или терновый? Лишь любовь, если она придёт, озарит на краткое мгновение, как прожектор, сноп света из-за мрачных туч, оставит в памяти только твоё. Чтобы два этих самых главных дела всей жизни – рождение и смерть – не омрачались своей бескрайностью, от мига рождения, появления на свет, мгновенного включения убийственного земного времени и унылостью до безысходности неизбежного финала. Всегда новое, как в первый раз, в первый день творения, и такое разное, не похожее на то, как у других, и при такой внешней одинаковости. Именно это-то и придаёт смысл любви на пути между жизнью и смертью, любви приходящей как спасение от сумасшествия жизни, но сводящей по-своему с ума, необходимой как прививка для выработки иммунитета от другой болезни между многими годами событий, разделённых во времени. Забвения – всеядного и равнодушного.