Книга Делириум - Лорен Оливер

Говорят, что последней и самой большой любовью Марии был мужчина по имени Иосиф. Иосиф никогда не был женат, он нашел ее на улице — избитую, сломленную и наполовину обезумевшую от делирии. Ведутся споры о том, что за человек был Иосиф. Был он праведником или нет? Был ли он жертвой болезни? Но в любом случае, Иосиф хорошо заботился о Марии. Он выходил ее и постарался подарить мир ее душе.

Но для Марии было уже слишком поздно. Ее не отпускало прошлое, преследовали призраки потерянной любви, то зло, которым она заражала или была заражена сама. Она почти ничего не ела, рыдала дни напролет, цеплялась за Иосифа, умоляла не покидать ее, но его доброта не приносила ей утешения.

А как-то утром Мария проснулась, но Иосифа рядом не было. Он ушел, не попрощавшись и ничего ей не объяснив. Эта последняя потеря сломила Марию — она рухнула на землю и стала умоляла Господа избавить ее от страданий.

Милость Господа бесконечна, Он услышал молитвы Марии и вместо избавления от страданий снял с нее проклятие делирии, которое было наложено на все человечество в наказание за первородный грех Адама и Евы. Таким образом, в известном смысле Мария Магдалина была первой исцеленной.

«И вот, после долгих лет горя и боли, она встала на путь благочестия и так, умиротворенной, прожила до конца своих дней» (Мария. Книга плача, 13:1).

Мне всегда казалось странным, что мама назвала меня Магдалиной. Она ведь даже в исцеление не верила. В этом и была ее главная проблема. А Книга плача и написана об опасности делирии. Я много об этом думала и в итоге пришла к выводу: несмотря ни на что, мама понимала, что ошибается. Она знала, что исцеление и процедура — благо. Я даже думаю: когда мама решила сделать то, что сделала, она понимала, что за этим последует. Мне кажется, мое имя — это своего рода мамин последний подарок. Это было ее посланием.

Я думаю, она так пыталась попросить у меня прощения. Думаю, так она пыталась сказать: «Когда-нибудь и эта боль пройдет».

Понимаете? Не важно, что говорят вокруг, все равно я знаю, моя мама не была плохой.

Следующие две недели я занята, как никогда в жизни. В Портленд ворвалось лето. В начале июня хоть и стояла жара, но была она блеклой, а по утрам еще чувствовалась прохлада. А вот в последнюю неделю занятий все вокруг становится ярким и сочным, как в цветном кино, — днем невыносимо синее небо делается багровым в грозу, а ночью — чернее черного; красные цветы яркие, как капли крови. Каждый день после школы то собрания, то церемонии, то вечеринки выпускников. Хана приглашена на все эти мероприятия, я — на большинство, что приятно удивляет.

Харлоу Дэвис — она, как и Хана, живет в Уэст-Энде, и ее отец делает какую-то работу для правительства — пригласила меня на «неформальную прощальную вечеринку». Я даже не думала, что она знает, как меня зовут, — когда бы она ни разговаривала с Ханой, ее взгляд всегда скользил мимо меня, как будто я — объект, на котором не стоит фокусировать внимание. И все равно я иду на эту вечеринку. Мне всегда было любопытно посмотреть, как она живет, и оказалось, что ее дом именно такой, каким я его себе представляла, — впечатляющий. Еще у семьи Дэвис есть машина, а в доме повсюду электрические приборы, которыми, без сомнения, пользуются каждый день, — стиральные и посудомоечные машины, сушилки и громадные люстры со множеством лампочек. Харлоу пригласила практически всех выпускниц — всего нас шестьдесят семь, а на вечеринке около пятидесяти. Это немного притупляет мое ощущение собственной исключительности, но все равно вечеринка классная. Мы сидим на заднем дворе, а домработница бегает туда-сюда и приносит из дома тарелки с капустным салатом, с картофельным и со всякими гарнирами для барбекю. Отец Харлоу тем временем переворачивает на огромном гриле свиную грудинку и гамбургеры. Мы с Ханой расположились на одеяле. Я все ем и ем, пока не чувствую, что вот-вот лопну, и в результате вынуждена лечь на спину. Вечеринка во дворе продолжается почти до самого комендантского часа, когда звезды начинают прокалывать темно-синий полог неба, и внезапно налетают стаи комаров. И только тогда мы все с визгом и хохотом, отбиваясь от комаров, бежим в дом. Уже в доме я думаю о том, что давно так хорошо не проводила время.

День действительно был чудесный. Даже совсем не симпатичные мне девчонки (например, Шелли Пирсон, которая ненавидела меня с шестого класса, когда я заняла первое место на ярмарке научных проектов, а она только второе) вдруг становятся милыми. Я догадываюсь: это потому, что все мы понимаем — скоро все кончится. Маловероятно, что после выпуска кто-либо из нас будет встречаться, но даже если это и случится, все будет уже не так. Мы будем другими. Мы станем взрослыми — нас исцелят, классифицируют, идентифицируют, подберут каждой пару и аккуратно поместят на жизненную тропу. И мы, как идеально круглые стеклянные шарики из детской игры, покатимся по ровным, четко разлинованным спускам.

Терезе Грасс исполнилось восемнадцать, и она прошла через процедуру исцеления до окончания занятий в школе, так же как и Морган Делл. Они отсутствовали несколько дней и вернулись перед самым выпуском. Перемена просто поразительная. Теперь они кажутся умиротворенными, повзрослевшими и какими-то отстраненными, как будто их обеих покрыли тонкой корочкой льда. Всего две недели назад у Терезы Грасс было прозвище Брутто, и все смеялись над тем, как она сутулится и постоянно жует кончики сальных волос и какая она вообще неряшливая. А теперь она ходит с ровной спиной, смотрит неподвижным взглядом прямо перед собой, губы ее лишь изредка кривятся в улыбке, и все расступаются, давая ей дорогу. То же самое и с Морган. Такое впечатление, что все их страхи и сомнения в себе ушли вместе с болезнью. У Морган даже ноги перестали трястись. Раньше, когда ей приходилось отвечать в классе, у нее так дрожали коленки, что парта подпрыгивала. А после процедуры — раз! — и никакой дрожи в ногах. Конечно, Тереза и Морган не первые исцеленные девочки в нашем выпуске. Элеанора Рана и Энни Хан исцелились еще осенью, а полдюжины девочек прошли через процедуру в последнем семестре, но в этих двоих перемены как-то больше бросаются в глаза.

Я продолжаю вести обратный отсчет до процедуры. Восемьдесят один день, восемьдесят, семьдесят девять…

Уиллоу Маркс так в школу и не вернулась. До нас доходят самые разные слухи. Говорят, что она прошла через процедуру и теперь у нее все прекрасно; другие говорят, что, пройдя через процедуру, она повредилась головой; ее поместили в «Крипту» — это портлендская тюрьма и заодно психиатрическая лечебница; третьи говорят, что она сбежала в Дикую местность. Единственное, в чем можно не сомневаться, — это то, что теперь вся семья Маркс находится под постоянным надзором. Регуляторы обвиняют мистера и миссис Маркс и всю их семью в том, что они не воспитали дочь должным образом. А всего через пару дней после того, как Уиллоу предположительно поймали в Диринг-Оак-парке, я случайно слышу, как тетя шепотом сообщает дяде, что ее родителей уволили с работы. Проходит неделя, и я узнаю, что они вынуждены были перебраться к каким-то своим дальним родственникам. Вроде бы как люди выбили камнями все окна в их доме, а стены исписали единственным словом: «сочувствующие». Это нелогично, потому что мистер и миссис Маркс сами настояли на том, чтобы их дочь, несмотря на весь риск, прошла через процедуру раньше назначенного срока, но тетя Кэрол говорит, что люди, когда сильно напуганы, ведут себя нелогично. Все безумно боятся, что делирия каким-то образом просочится в Портленд и распространится по всему городу. Все хотят предотвратить эпидемию.