Книга Там, где течет молоко и мед - Елена Минкина-Тайчер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Но если заплакать, то о любви… – твержу я, сжимая в кулаки свои “маленькие руки”. – О любви… о любви…»
Иногда заходит Саша, и мы гуляем по ночной Москве. Весна в разгаре, уже растаяли последние сугробы в тени у подъездов, и только в моей груди прочно поселилась большая толстая льдина. Как будто я на самом деле побывала в доме у Снежной королевы.
Саша, как обычно, молчит. Иногда это большое удобство, нет необходимости отвечать и делать вид, что тебе интересно. Мы идем по ночной пустынной улице в сторону реки, ну да – влюбленные в фильмах всегда гуляют вдоль реки, держатся за руки и беззаботно смеются. Или еще лучше – она убегает, а он с идиотским восторгом догоняет. Жутко романтично, особенно с ледяной глыбой в горле. Вдруг налетает ветер, Саша прикрывает меня своей широкой спиной, знакомое дело, меня уже прикрывали спиной. Да, прикрывали и грели губами замерзшие руки. И мне так же хотелось зареветь, отчаянно зареветь, потому что и старый собор, и набережная, и даже теплый домик со скворечником только обман-обман-обман…
– Что? – растерянно спрашивает Саша. – Что случилось, я тебя расстроил? Я не очень ловкий человек, Сонечка, это правда, но…
– Нет, нет, – я виновато мотаю головой, – не обращай внимания, обычные девичьи капризы, слезы, мимозы. Ты что, Тургенева не читал?
– Пробовал, в седьмом классе, – говорит Саша, – там один тип якобы на гвоздях спал, но это физически невозможно, кожа не выдержит напора острия. Пошли отсюда, – говорит Саша и берет меня за руку.
Да, берет за руку и ведет за собой, и я послушно шагаю в неизвестном направлении, не все ли равно! Впрочем, почему в неизвестном направлении, я как раз хорошо запомнила дорогу, мы идем к Сашиному дому.
Недавно Саша уже приглашал меня к себе, чтобы познакомить с мамой. Мы сидели за столом как именинники, а высокая статная женщина с большими прекрасными руками радостно суетилась, расставляла тарелки, раскладывала нарядные накрахмаленные салфетки.
– Мой сын – очень скрытный человек, – приговаривала она, улыбаясь, – кто мог знать, что у него есть такие милые знакомые! Нет, нет, девочка, не поднимайте салатницу, вам будет тяжело. Давайте-ка я сама.
– Он пригласил тебя в гости?! – ахала мама, всплескивая руками. – Не забудь, что еще недавно знакомство с родителями считалось очень серьезным шагом, почти предложением руки и сердца.
Поделом мне! Будто не ясно, что единственный способ выжить в нашем доме – это никогда ничего не рассказывать!
И вот мы опять идем к Саше домой. Но я знаю, что его мамы там сейчас нет, она в санатории для сердечных больных. У больших грузных людей часто бывает слабое сердце.
Мы молча заходим в темную квартиру, Саша тянется к выключателю и вдруг обнимает меня, очень сильно обнимает, как всегда ничего не говоря. Боль в ребрах перехватывает дыхание, но мне все равно, сам сломает, сам и починит, большое удобство крутить романы с врачом. Только жаль, что Саша хирург, а не анестезиолог, лучше бы вообще ничего не видеть и не ощущать. И не думать, главное, не думать ни о чем. Он поднимает меня на руки и несет в комнату. Пусть. Пусть несет, пусть не зажигает свет, только бы подлая льдина хоть немного растаяла и дала мне дышать и жить.
– Соня, скажи, – спрашивает Саша глухим осипшим голосом, – у тебя было что-нибудь?
– Да, – отвечаю я спокойно. – Было.
Нет, я не идиотка и не отстающий в развитии переросток, я прекрасно понимаю, о чем думает Саша. Но мне плевать, о чем он думает. Потому что у меня было!
Был ночной поезд, и пустой утренний дом со скворечником, и полотенце, и чашка. Была ветреная холодная ночь у стен старого собора, и Янис, который обнимал меня и грел мои руки. И звонили колокола, и добрый беспомощный Бог пытался нас благословить, но не смог. О мой Бог, Ты опять не смог ничего поделать.
Мне не плохо, и не страшно, и не радостно. Мне никак. Просто немного больно в не самом приличном месте, и очень хочется залезть под горячий душ. Вот, оказывается, как это происходит.
– Соня, Соня, Сонечка… – повторяет Саша, тяжело уткнувшись головой мне в грудь, – прости, прости, пожалуйста, я идиот, старый чугунный осел! Мне не надо было спрашивать, недопустимо было спрашивать!
Бедный Саша, положительный точный человек! Конечно, тебе не надо было спрашивать. Впрочем, какое это имеет значение!
Он провожает меня до квартиры. Хорошо, что мама с папой в отпуске, не надо общаться и отвечать на ненужные вопросы. Саша обнимает меня, склонившись в три погибели, трется носом о холодную щеку. Без всяких очков видно, какие у него усталые глаза, ресницы намокли и слиплись от снега. Он неловко шарит по карманам пальто, потом все-таки находит платок, идеально чистый идеально сложенный платок. Нет, я тоже хороша! Сама напросилась гулять, отправилась в пустую квартиру. Не газеты же читают в середине ночи наедине с мужчиной. А теперь огромный неуклюжий Саша огорчается и страдает от моей тупости. Может, он даже любит меня немножко? Ведь запросто мог пригласить к себе какую-нибудь другую гостью, веселую и ласковую, без закидонов. Говорят, все медсестры в больнице мечтают о романе с хирургами.
Я поднимаюсь на цыпочки и целую Сашу в мокрую шершавую щеку, разве мне жалко!
– Я позвоню после работы, – радостно говорит Саша. – Завтра всего две операции, приеду и сразу позвоню!
Он спешит в сторону проспекта, где можно поймать такси, но на углу улицы все-таки оборачивается и чуть не врезается в фонарный столб. Как там спрашивали в «Недоросле», целы ли ворота?
На улице уже совсем рассвело, гудят первые машины и бледный шарик солнца решительно пробивается сквозь ползучие грязные облака.
И тут жесткая льдина в моей груди, наконец, растворяется, и я начинаю дышать.
Как легко нам дышать, оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью.
Мама говорит, что в начале теплого раннего лета сорок первого года жизнь в доме Рахели выглядела так мирно и патриархально, что все недавние аресты казались глупым отвратительным сном.
Марьяше шел третий год, она начала прекрасно говорить. На грядках как раз появилась первая зелень, Марьяша садилась на корточки перед каждым кустиком, хлопала в ладоши и восклицала: «Ой, циточек!» У нее прорезались жевательные зубы, и она постоянно проверяла их пальцем. «Ну как?» – спрашивала мама. – «Еще не расцвел», – отвечала Марьяша, сокрушенно качая головой.
Фанечка очень привязалась к Марику, по вечерам читала ему вслух Марка Твена и учила отличать хорошие грибы от поганок. Люба, даром что жена майора, ловко доила козу на ранней зорьке и «впаивала» каждому ребенку стакан парного молока. По субботам приезжали дочери Рахели, совсем взрослые девушки, одна даже старше мамы. Иногда приходила в гости Майя, жена папиного друга Славика, она отдыхала с маленькими сыновьями у родителей мужа.
