Книга Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Когда мы добрались до вершины, безмерная радость захлестнула меня.

Крыша Сахары… Бесконечность впереди, сзади, со всех сторон… Круглая земля…

Я ни о чем не думал; безмолвный, я весь стал созерцающими глазами. Ни одной интересной или умной мысли не приходило в голову, я просто наслаждался, видя, вдыхая и выдыхая.

Тома стоял справа от меня, и мы, сияя, любовались видом. Мы долго оставались так, дыша в одном ритме; потом ему понадобилось назвать вершины: вот Акафу, вот Сергат, вот Ассекрем… Я снисходительно кивал. Названия значили мало, не суть, мелочь, нечто смехотворно человеческое перед гением природы, которого пытался обуздать язык. Мне нравилось не то, что говорил Тома, скорее волнение, которое мы оба разделяли.

Дональд достал прихваченный для нас завтрак: хлеб, крутые яйца, колбасу. Расположиться было негде. Нас притягивала пустота и сотрясал ветер. Самые закаленные остались стоять; я прислонился к скале; Сеголен села на камень. Я ел с аппетитом; на высоте три тысячи метров оранжевое сердце яйца и нежный мякиш обретали дивный вкус редкости.

– Освежиться!

Дональд следил за регулярными водными процедурами; по его сигналу мы должны были попить и ополоснуть лицо. Я снял с пояса свой единственный багаж – флягу и пульверизатор. Распыляя эвиан, я улыбнулся: мне показалось, что на моей коже мимоходом встретились снежные Альпы с черным Ахаггаром.

Внизу, очень далеко справа, я скорее угадал, чем увидел, указанный Тома вади Тахат, песчаный изгиб, где мы разбили лагерь. Невозможно было с такого расстояния разглядеть человека или верблюда. Мы стали царями мира.

После отдыха Дональд дал команду возвращаться.

– Я пойду вперед! – крикнул я.

– Ты узнаешь дорогу?

– Не беспокойся. Я хорошо ее помню.

Зачем я это сказал? С какой стати мне пришло в голову, что я узнаю камни? Как я мог забыть, что начисто лишен чувства ориентации?

В приподнятом настроении я начал спуск.

Тома пошел за мной, но вскоре остался позади: с грузом камней он двигался медленнее.

Я был пьян от счастья. Я шагал. Подпрыгивал. Бежал. Скакал. Оглядываться – зачем? Проверять маршрут – зачем? Моя сила окрылила меня. Мои ноги карабкались, лодыжки держали крепко, ступни сами выбирали устойчивый валун, избегая шаткого камня, дыхание казалось неиссякаемым. Я был непобедим.

Замедлить свой бег я не мог. Быстрее! Я должен шагать еще быстрее. Без устали. Упоение овладело мной. Никогда еще воздух так не наполнял мои легкие. Мое сердце до того переполнилось кровью, что, не беги я, наверно, лопнуло бы.

И я бегу… Осторожность подсказывает, что надо бы подождать спутников, но я наслаждаюсь моей силой, моей свободой. Одиночество возбуждает меня. И к чему она, осторожность? Я уверен в себе.

Я мчусь, идут часы. Часы бегут, словно минуты. Ни малейшей усталости!

И вот я внизу. Лагерь справа.

Я вижу скелет верблюда, выбеленные ветром кости. Надо же, когда мы поднимались, я его не заметил.

Я останавливаюсь как вкопанный.

По идее, здесь уже должен быть лагерь. За этими двумя округлыми глыбами.

Я больше не ориентируюсь. Обхожу их несколько раз.

Непонятно. Я не пасую, делаю несколько шагов вправо, влево, вперед, назад.

Что происходит?

Ничего.

Я ничего не узнаю. Раньше я перемещался в знакомом мире; в одну секунду он стал незнакомым. Где я?

Я не досадую, не злюсь на себя: я не понимаю. Я ошеломлен, ошарашен.

Вдруг я вздрагиваю. А где мои спутники, идут ли за мной?

Склон горы пуст. Где я шел? Вернуться назад? Я оглядываю окрестности и начинаю сомневаться. Что больше похоже на скалу, чем скала? На пик, чем пик? На пропасть, чем пропасть?

Я понимаю, что в этот вечер меня попутал бес… Тропа походила на ту тропу, но была другой.

Я зову:

– Дональд!

Собственный голос успокаивает меня. Он остается сильным, мужественным. Его наверняка услышат.

– Дональд! Тома!

Никакой реакции.

– Ого-о-о-о…

В долгом крике я усиливаю и модулирую мой голос.

Есть: кажется, я слышу ответ.

С облегчением я кричу снова, потом прислушиваюсь.

Эхо долетает до меня, разбиваясь о скалы.

После эха – тишина.

Тишина жуткая.

Окончательная.

Теперь становится ясно: я заблудился.

11

Я так потрясен, что в первый момент не думаю ни о голоде, ни о жажде.

Что делать?

Подняться на гору… Невозможно, скоро стемнеет.

Ждать… Но ждать кого? Ждать чего?

Я до крови кусаю губы.

Кричать? Снова кричать? Прислушиваться? Я принуждал себя к этому двадцать минут. Изматывает! Немного передохну и начну снова.

Природа не дает мне на это времени: солнце вспыхивает алым, и сразу, в одно дыхание, небо пустеет, гаснет, тают стены вокруг. Яростный ледяной ветер ревет, бушуя в расселинах и каньонах. Он обрушивается на меня.

Я вздрагиваю.

Нет больше смысла звать моих спутников; в неистовых порывах мой голос не слышен; шквал поглотил его, убив заодно и эхо. Звук пустыни больше мне не принадлежит.

В несколько секунд меня пронизывает холод…

Я содрогаюсь от озноба.

Альтернативы нет: защититься, быстро.

Ища укрытия за глыбами, я понимаю, что у меня нет ни одеяла, ни спальника, ни свитера, ни брюк. Как я переживу зимнюю ночь?

Я забиваюсь между скал, они еще теплые, хранят память о солнце. Точно животное, не строя никаких планов, я трусь о них, напитываюсь их теплом.

Но и они уже остывают…

Я стучу зубами.

Ветер нарастает, упорствует, проникает уже повсюду.

Я решаю выкопать себе ложе. Песчинки послужат мне простыней и одеялом: я укроюсь песком.

Не медля больше, я скребу, рою, разравниваю. Потом ложусь и закапываюсь.

И вот я лежу на спине в позе мертвеца, лицом к вечерней звезде. Ветер кружит надо мной. В дальнем уголке моего мозга чей-то голос напоминает мне с укоризной, что я бы, наверно, смог сориентироваться сейчас, когда небо показало свои вехи; но я никогда не помнил ничего о кардинальных точках и ночь всегда воспринимал как картину, а не карту, довольствуясь эстетическим отношением к светилам.

Заблудился…

Нечего есть.

Рукой, которую я оставил свободной от песка, я проверяю, много ли осталось в моей фляге. Четыре глотка, не больше. Я отпиваю один.