Книга Пловец - Йоаким Зандер

Энни только смотрела на меня, пока я рассказывал о новом задании, стараясь скрыть свой восторг и стремление к побегу и избегая подробностей операции. Я знал, что Энни не будет плакать. Не такая она была женщина. Не такие у нас были отношения. Но все равно ей лучше ничего не знать о моих планах мести. Энни ничего не сказала. Она только поднялась и принялась убирать остатки нашего безрадостного ужина из Макдоналдса. Стук ее шагов поглотил палас в гостиной.

Все, о чем я мог думать, это то, как увижу из окна «Черного ястреба» Бейрут. Я мечтал снова просыпаться от звуков выстрелов и взрывов. Мне нужно было насилие, чтобы держать себя в тонусе. Эта скука и пустота повседневной жизни меня изнуряла. И мне надоело мучиться угрызениями совести. Мне хотелось проводить время осмысленно, посвятить его добыванию информации и обмену полезными сведениями. Доллар за доллар. Угроза за угрозу. Ласка за ласку. Обещание за обещание. И все это за бокалом со спиртным.

Регистрационные номера. Где машина стоит по ночам? Кто на ней ездит? Куда? Сделать расчеты. Прикинуть, что к чему. Минимизировать риск. Подумать, сколько понадобится взрывчатки. Вся эта работа, которая требует терпения. Вот чего мне хотелось. Бомба за бомбу. Око за око. Бессмысленный обмен пешками в игре.

…Мы поднимаемся вверх в горы. Кроме гор, тут ничего нет. По ночам мне снятся горы и заснеженные долины. Лед, тающий на солнце. Бесконечная зима.

Я пью чай с местными боевиками. Сами они себя называют «студенты». Мы зовем их «талибы».

Переводчик сообщает, что все они глубоко религиозны и учились в исламских школах в Пакистане. Они ваххабиты, как в Саудовской Аравии. Но они мятежники, а не интеллектуалы. Их религия проста, но в ней много правил, которым нужно следовать. Нет никого могущественнее Аллаха. Нет ничего влиятельнее Корана. И нет религии, кроме ислама.

Меня они терпят только потому, что я поставляю им оружие для борьбы с советскими оккупантами. Война многих заставляет идти на компромисс. Их лица закрыты кожаными масками. Они носят старые протертые кафтаны, но готовы победить самую крупную армию в мире с помощью гранатометов и минометов.

Но что потом? Когда уйдут русские? Когда портреты Ленина будут сожжены? Когда останутся только руины и покойники? Построят ли эти мужчины страну Аллаха? Позволят ли им запретить музыку, театр, литературу, музеи? Ведь именно это они и собираются сделать. Неужели это лучше коммунизма с его атеизмом? В чьи руки вручаем мы судьбу этого мира?

Планирование мести доставляет мне удовольствие. Немногим выпадает возможность отомстить. В мире творится столько несправедливости, и редко люди несут ответственность за свои проступки. Мы вынуждены мириться со многим.

Я тщательно все подготовил, но пребывал в таком лихорадочном состоянии, что плохо помню подробности того дня.

Помню только, как давал указания подрывнику, старому ветерану элитного подразделения с проблемами со слухом, которого специально доставили на самолете вместе с оборудованием ради этого дела. Помню, как он что-то бурчал себе под нос, помню провода и кабели, помню серую взрывчатку в заброшенном доме в пригороде. Помню, как мы пожали друг другу руки, а потом как я лежал на крыше на палящем солнце с биноклем, так плотно прижатым к глазам, что от него остались синяки.

В бинокль я увидел лицо. Обычное лицо. Обычные глаза. Но я хорошо знал это лицо. Я долго смотрел на фото из папки, чтобы запомнить каждую черточку. Я помню, как туго нажималась кнопка на пульте. Как он скользил в потных руках. Помню, как жгло кожу солнце.

Сам взрыв я не помню. Вообще не помню. Помню только то, что было потом. Дым, вой сирен, крики. Привычная для Бейрута картина. Ничего личного. Я зажмурился. Подумал, что операция закончена, что я сделал то, что должен был. Помню пустоту. Камень за камень. Жизнь за жизнь.

Следующие события запомнились лучше. Три бессонные ночи. Потом треск в трубке телефона, когда я говорил с Энни по зашифрованной спутниковой связи из посольства в Бейруте.

– Еще слишком рано, так что не будем никому говорить, – сказала она.

В ее голосе было столько надежды, что я вынужден был опуститься на стул и закрыть лицо руками.

– Ты там? – спросила она. Голос, пропущенный через космическую пыль, был металлический, неестественный.

– Я здесь.

– Ребенок. Новая жизнь. Разве не чудесно?

Снаружи разрывались гранаты, небо озарялось вспышками и лазерными лучами.

– Подо мной земля дрожит, – сказал я.

– Подо мной тоже, малыш.

И только тогда меня отпустило. На секунду я перестал винить себя в твоей смерти, перестал думать о своей измене, о мести. Нет, я не заслуживал свободы, но моему не рожденному еще ребенку нужен был отец. Ему нужны были родители. Трудно было поверить, что небеса дали мне еще один шанс. У меня снова будет ребенок. Может, я справлюсь? Переживу Бейрут, а потом вернусь в Вашингтон и заживу обычной жизнью. Дом у нас есть. Машина тоже. Все, что нужно, – это ребенок.

Двумя неделями позже я вернулся домой. Был августовский вечер. В воздухе пахло свежескошенной травой с футбольного поля. Шум от дороги смешивался с сонными звуками поливалки. Я увидел Энни на крыльце нашего бунгало – дома мечты в пригороде, как называли его риэлторы с выбеленными зубами и провинциальными представлениями о Уолл-стрит. В сумерках я увидел глаза Энни и сразу все понял.

А может быть, я уже это знал.

– Ничего не говори, – попросил я и неуклюже обнял ее – единственное проявление любви, на которое я способен.

– Ребенок, – прошептала Энни. – Я пыталась с тобой связаться.

– Тише, ничего не говори. Я все знаю.

Мы стояли, обнявшись, на лестнице, пока не стало совсем темно и не затихла поливалка. Шум от дороги превратился в едва слышный шепот.

Позже, когда Энни наконец заснула в кровати, я присел за кухонный стол. Я был снова там, откуда все начиналось. Желание остаться здесь испарилось. Все, чего мне хотелось, – это сбежать. Сбежать туда, где правда, а не ложь, – твой главный враг.

Меня разбудили на рассвете. Не успел я продрать глаза, как снова надо садиться в «Тойоту» и ехать по горным дорогам. Во сне и наяву я вижу только горы. Молча мы едем по оранжевым долинам. Ранняя бесснежная весна. Повсюду песок и камни. Война закончена. Но политики оттягивают победу Давида над Голиафом. Маленькая победа в вечной борьбе за статус-кво. Моя миссия подходит к концу. Я попросил заменить меня кем-то, кто говорит на фарси или пушту. Но никому нет дела до того, на каком языке говорят в Афганистане. Важно лишь то, что красного дракона обратили в бегство. Мы добились результата. Наша миссия закончена.

Может, в Вашингтоне мне вручат медаль за заслуги перед Отечеством. Будущее пугает меня не меньше прошлого. Снова бумажная работа. Снова ожидание. Одинокие вечера в бунгало под аккомпанемент бесшумных шагов Энни по коврам. Вежливые разговоры, заканчивающиеся слезами. Объяснения, которых я не могу дать. Мысли о том, что я потерял две семьи, двоих детей. Мысли о дыме и вое сирен. Скуке и усталости. Бесконечное ожидание новой возможности забыться, исчезнуть, раствориться в новом бытии без прошлого и будущего.