Книга Встать, суд идет! - Наталья Нестерова

Мы же, не дожидаясь маминой кончины, благодаря Вике, устроили в доме большое обновление.

Некоторое, хоть и непродолжительное, время Вика была для меня просто девушкой, с которой проводил время, на ее месте могла оказаться любая другая, но подвернулась Вика. И я относился к Вике без должной заботы. Однажды накачал ее пивом.

Важный футбольный матч я собирался смотреть в спорт-баре, пригласил Вику. Пиво лилось рекой, Вика, очевидно, решила, что для соответствия моменту надо не отпадать от пивной реки. Вику понесло. Она превратилась в буйную болельщицу – свистела, топала ногами, громко вслух комментировала происходящее на поле. Пьяная женщина отвратительна, но подвыпившая девушка – очень забавна. Каюсь, я не остановил ее возлияний и потешался от души. Российская команда проиграла, мы выходили из бара понурые. И тут оказалось, что Вика, единственная, в подпольном тотализаторе поставила на противников – на французов. Бармен отвалил ей кучу денег. Вика заграбастала купюры ничтоже сумняшеся, посмотрела на меня вполне трезво и трезвее трезвого сказала: «Бизнес есть бизнес».

«Неужели она все время притворялась пьяненькой, играла?» – заподозрил я. Но то, что произошло потом, решительно опровергало мысль о притворстве. Вику мутило со страшной силой. И в этом был виноват я. Перебравшая пива, беспомощная, Вика была настолько трогательна, что я не мог удержаться от глупого умиления.

Я сказал себе: «Дружище, если тебя умиляют не стоящие на ногах, блюющие, писающие под каждым кустом девушки, которых ты предварительно напоил, то с тобой не все в порядке».

Я ответил себе: «У меня столько комплексов и недостатков, что этот – милый пустячок, дружище!»

На следующий день я позвонил Вике. Она едва ворочала языком, но не послала меня подальше, не прокляла. Вику судьба наградила большим и добрым сердцем.

Иной вопрос – на что она подарки судьбы расходует.

* * *

Мама умерла ночью. Заснула и не проснулась. Когда много дней и месяцев – несколько лет – ждешь, что человек умрет, когда гонишь от себя мысль, что смерть эта будет для тебя облегчением, невольно прокручиваешь в голове сценарии агонии, один за другим. Мама умирает книжно красиво, сжав мою руку и сказав прощальные слова. Мама слабеющим голосом просит прощения у папы за то, что рано его покидает. А если в диких муках, которые не гасят никакие лекарства? Если она корчится от боли, визгливо кричит, а ты ничего поделать не можешь? Варианты, варианты – изо дня в день, то есть каждую ночь. Демоны оживают, когда ты хочешь забыться сном. С папой, я думаю, происходило то же самое. Нам повезло, достался самый щадящий вариант: мама заснула и не проснулась.

Организацию похорон взяли на себя мои коллеги по заводу. Они как-то разом подхватились и стали действовать – в меру деликатно, ненавязчиво. При этом нас с папой не оставили тихо скорбеть, а постоянно давали поручения. Главный бухгалтер Екатерина Ивановна договорилась в ресторане о поминках, но там спиртное дорогое, с наценкой. Можно привезти свое. Я закупал водку и вино в магазине, отвозил в ресторан и ловил себя на мысли: «Мама умерла, а я водку таскаю». Папа рылся в семейных документах, которые никогда в порядке у нас не хранились. Снабженец Канарейкин велел найти какие-то бумаги, чтобы подхоронить маму к бабушке и дедушке. Слово-то какое! Подхоронить. Папа отнесся к поручению ответственно: нацепив очки на нос, часами перебирал наш семейный архив.

Моя мама умерла, и до остальных людей мне не было дела, но к поручению – составить список приглашенных на прощание – мы отнеслись как к последней воле мамы. Ольга, папа и я корпели над списком, вспоминая всех тех, кого коснулось доброе крыло моей мамы – истинного ангела.

Вики не было. За два дня до маминой смерти она уехала в деревню к какому-то родственнику помогать картошку копать. Они говорили – копать, хотя правильно – выкапывать. Выкопать картошку, конечно, важно.

Телефон ее не отвечал, в их глухомани сотовая связь не работала. Мне отчаянно не хватало рядом Вики – теплой, нежной, родной.

Провожать маму собралось неожиданно много народа, гораздо больше, чем значилось в нашем списке, люди передавали весть о маминой смерти друг другу. Соседи и коллеги по библиотеке, включая двух стареньких пенсионерок, одна из которых передвигалась в инвалидном кресле, а другая – на костылях. Обеих сопровождали внуки. Меня поразило обилие молодежи – от прыщавых подростков до тридцатилетних женщин и мужчин. Это были мамины активисты, которые в разное время участвовали в литературных спектаклях.

Мне всегда казалось, что поминки – отвратительный обряд. Человек умер, закопали его в землю и сели животы набивать. Я ошибался, я очень ошибался. Во-первых, подготовка к поминкам отвлекает от бездны скорби. Если тебе нужно куда-то мчаться, что-то делать (водку покупать или выбирать цвет ткани, которой будет украшен гроб), – ты уже выплываешь из бездны. Во-вторых, на поминки приходят не жрать, а помянуть – в высоком смысле.

Они рвались взять слово, сказать про маму. Никто не хлестал водку и не метал с тарелок. Мы с папой услышали про маму, которую не знали.

Соседка повинилась:

– Мой-то сынок к ней носился, не оторвешь. Хочу мамой тетю Аню. Обидно! Я, что ли, негодная? А потом Нюрочка со мной поговорила… Как сказать? Точно пену сняла с варева.

Библиотекарши, работающие и пенсионерки, говорили взволнованно и каким-то высоким штилем, но их искренность не оставляла сомнений, когда упоминали «человека большой души», «прирожденного педагога», «преданного служителя культуры».

Более всего поразила молодежь. Кто-то задал тон: без пышных слов, только случаи из их жизни, связанные с моей мамой. Они поднимались и рассказывали: один – как на иглу подсаживали, а мама его уговорила каждый вечер приходить в библиотеку и Есенина читать; другой – как воровал по мелочи и собирался в банду, а мама предложила ему роль доброго волшебника в очередном спектакле. Откровения одной девушки вызвали у меня легкий шок. Так обнажить душу, наверное, можно только перед могилой дорогого человека.

– Моя родная мама, – начала девушка несколько монотонно, подавив стеснительность, – очень любила отчима. А он вел себя по отношению ко мне плохо. Он начал приставать ко мне. Я никому не рассказывала: ни маме, ни бабушке, ни подругам. Я хотела покончить жизнь самоубийством, мне было двенадцать лет. Анна Дмитриевна увидела, что со мной неладно, и однажды предложила: «Давай обменяемся тайнами? Я тебе поведаю свою самую главную тайну, а ты мне – свою?» Про тайну Анны Дмитриевны я говорить не буду, хотя эта тайна скорее смешная, чем страшная. Так я все рассказала Анне Дмитриевне. Думаете, она подхватилась, стала говорить про милицию, про то, что надо маму в известность поставить, принять меры, бить в колокола? Ничего подобного. Анна Дмитриевна просто вздохнула: «Так бывает». Я была потрясена, потому что думала, что на всем белом свете я одна такая несчастная, подпорченная. И в то же время мне стало легче. Спросила Анну Дмитриевну: «Неужели часто бывает?» «Нет, – ответила она, – редко, к счастью. В противном случае наша цивилизация погибла бы от падения нравов, как Древние Византия, Греция и Рим». Потом Анна Дмитриевна сказала, что пока не считает правильным выносить сор из избы, привлекать общественность вроде милиции или органов опеки. Мне нужно самой попробовать справиться, поговорить с отчимом. Какие слова произнести, Анна Дмитриевна подсказала. И еще она попросила у меня разрешения встретиться с отчимом. Представляете? У меня, пигалицы, разрешения!