Книга По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

Тут на меня буквально налетела Феано, спеша к кассе, которая как раз закрывалась.

— И ты здесь? — удивилась она.

Я тоже только сейчас ее заметил. Она показала мне свою покупку — кулинарную книгу, и призналась:

— Не умею готовить. В Глазго я все время ела в университетском ресторане.

Я ей позавидовал: училась за границей, повидала другой мир.

— А ты легко прижилась в Глазго? — спросил я, тоже перейдя с ней на «ты».

— Очень легко. Шахты и корабельные верфи придают городу довольно унылый вид, но зато люди там необычайно сердечные, совсем не похожи на англичан. Я до сих пор поддерживаю связь со своими тамошними приятелями. Мы регулярно перезваниваемся, они мне рассказывают, кто из нашей компании развелся, кто заболел, кто переведен в другое место. Они такие же сплетники, как и мы.

Мне захотелось услышать несколько шотландских имен.

— Ангус, Катриона, Мэри, Ивен, — перечислила Феано.

В аудитории, кроме нас, еще никого не было, так что мы могли спокойно болтать дальше. Я спросил ее, как досократики относились к еде.

— В пище они были довольно воздержанны. Пифагор не ел мяса, поскольку верил, что в животных обитают души умерших. Бобы считал вредной пищей. Эмпедокл избегал мяса по тем же причинам, что и Пифагор. Ксенофан питал слабость к жареному турецкому гороху со сладким вином. Гераклит осуждал слишком роскошные яства. Чтобы подать добрый пример согражданам, он однажды прилюдно ел похлебку из ячменной муки с несколькими листиками мяты для запаха. А в конце жизни питался одними только дикими травами.

Отшельники тоже ели дикие травы. Я спросил, не византийское ли у нее имя.

— Оно намного древнее! — запротестовала она. — Жену Пифагора звали Феано.

Лекция касалась чувств и движения. Возможности чувств ограничены, даже возможности зрения: так, например, оно не позволяет заметить ничтожные изменения, которые претерпевают черты нашего лица каждый день. «Мы никогда не видим в зеркале одно и то же лицо». Зенон Элейский был не первым, кто утверждал, что ничто не движется, но он отстаивал этот тезис с наибольшим упорством. Я очень внимательно слушал его доводы, чтобы потом все растолковать моему отцу. Самый решительный из них, по словам Феано, состоял в том, что любое расстояние, «даже такое, как между моей рукой и этой папкой» (она положила папку на стол), может быть разделено на бесчисленные отрезки, каждый из которых в свою очередь тоже может быть поделен неограниченное число раз. Таким образом, Зенон растягивает пространство до бесконечности, делая его непреодолимым.

Я вспомнил о женщинах, которые ползли по главной улице Тиноса на коленях. «Они ни на палец не продвинулись с тех пор, как я ходил в школу… Они никогда не доберутся до церкви». На этот аргумент Зенона Аристотель отвечает, что время тоже может быть поделено таким же образом, поэтому нетрудно пройти бесконечное расстояние, располагая бесконечным временем.

Мы все ждали, что тут она возьмет свою папку, но она этого не сделала.

— Зенон повсюду видит неподвижность, а потому тайна создания вселенной ничуть его не занимает. То, что не происходит, не может иметь ни начала, ни конца. Аристотель же отождествляет движение с природой и потому утверждает, что, наоборот, оно вполне реально, а значит, неизбежно имеет начало, фиксированную отправную точку. Его представление о «первоначальном неподвижном движителе» было щедро комментировано богословами, которые видят в нем предвестника христианства.

Она заключила свою лекцию несколькими биографическими подробностями. Зенон и в жизни проявил тот же бойцовский дух, которым пронизана его философия. Он пытался свергнуть Неарха, тирана Элеи, но тот схватил его и потребовал выдать имена сообщников. Философ откусил себе язык и выплюнул ему в лицо. Я уверен, что мой отец будет в восторге, когда я расскажу ему об этом.

Остальные студенты разошлись так поспешно, словно собирались пойти куда-то вместе. Я же рассудил, что наш разговор с Феано перед началом лекции позволяет мне остаться рядом с ней немного дольше. Она мне заявила, что отнюдь не разделяет мнение богословов об Аристотеле.

— Оно выражает желание некоторых интеллектуалов, начитавшихся классиков, перебросить мост через пропасть, которая разделяет философию и теологию. В одной церкви на Кифере я видела икону, где Аристотель изображен в византийском одеянии, как святой. Отцы православия то списывают у древних авторов, то хулят их. Несомненно только то, что история греческой философии останавливается в начале VI века по Рождестве Христовом.

Мы погасили свет и вышли в коридор. Пока мы ждали лифт, Феано вдруг сообразила, что держит в руке только бумажный пакет с кулинарной книгой. Свою папку она забыла в аудитории.

9.

Я больше не читаю книг Навсикае. Она освободила меня от этой обязанности, видимо, рассудив, что мое время и без того достаточно занято исследованием, за которое я взялся по ее просьбе. Так что месяц назад, дочитав «Книгу императрицы Елизаветы» Константиноса Христоманоса, мы закрыли цикл чтения.

В этот четверг, зайдя к ней, я осознал, что мне не хватает наших посиделок наедине, хотя мы почти никогда не разговаривали. Думаю, мы общались при посредстве текстов, которые слушали вместе, совершали одно и то же путешествие. Вместе обнаруживали фразы, которые нравились то ей, то мне. В некотором смысле мы беседовали между собой, пользуясь голосом автора, как бы за его счет. «Я вас знаю из книг, которые читал вам», — мог бы я ей сказать.

Повесть Христоманоса — гимн Елизавете. Он сопровождает ее во время прогулок, усердно запоминает ее слова, любуется каждым жестом. Она тоже мало-помалу привыкает к его присутствию, хотя мужское общество нисколько не ценит, предпочитая общение с природой. Пьет воду из всех источников, которые встречает на своем пути. Христоманос никогда не осмелится признаться ей в своей любви. Он очень несчастен, когда они расстаются окончательно. Сцена прощания происходит на Корфу, в Ахиллеоне — дворце, построенном по желанию самой Елизаветы. Она дарит ему золотую булавку для галстука. Он плачет горючими слезами, склонившись над лилейно-белой рукой. И гадает, спускаясь по ступеням дворца, сможет ли жить без нее.

— Который час? — спросила Навсикая, заслышав мои шаги по паркету.

Ровно восемь, в это время мы прежде начинали чтение. Я уселся на привычное место, в кресло рядом со столиком, на котором стоит лампа. В этот раз я не стал пододвигать ее к себе. Навсикая была, как всегда, безупречно одета — длинное черное платье в очень тонкую белую полоску, на плечах — черная шаль, застегнутая спереди круглой серебряной брошью.

— Итак? — сказала она.

Я пожалел, что не взял с собой тетрадь с заметками и не подготовил ей краткий отчет. Ни одно из собранных сведений не казалось мне достойным упоминания в первую очередь.

— Гора Афон постоянно меняет очертания, как это бывает с горами, когда их объезжаешь вокруг.