Книга Сатори в Париже. Тристесса - Джек Керуак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На переднем сиденье маленького спортивного такси я тщетно ищу пепельницу в передней дверце по мою правую руку. Он выщелкивает диковинное пепельничное приспособление из-под приборной доски, с улыбкой. Затем разворачивается к дамам позади, стремглав шныряя сквозь это шестиперекресточное место совсем рядом с Тулуз-Лотрековым узлом потрепанным и трубками:-
«Милое дитятко! Сколько ей?»
«О, семь месяцев».
«Сколько у вас еще?»
«Двое».
«А это ваша, э-э, Матушка?»
«Нет тетя».
«Я так и подумал, конечно, она совсем на вас не похожа, конечно, с моими необъяснимыми тем и сем – Все равно восхитительная детка, о матери дальше говорить и не, стоит, а от тетушки вся Овернь радуется!»
«Откуда вы знаете, что мы овернцы?!»
«Инстинкт, инстинкт, ибо я он! А вы тут как, приятель, вам куда?»
«Я?» говорю я с отвратным бретонским духаном. «Во Флориду» (à Floride).
«Ах, там, должно быть, очень красиво! А вы, дорогая моя тетушка, у вас сколько детей?»
«Ой – семеро».
«Ц, ц, почти что чересчур. А малютка небось покою не дает?»
«Нет – ни чуточки».
«Ну вот поди ж ты. Все хорошо, вообще-то», разворачиваясь широкой семидесятимильвчасной дугой вокруг Сен-Шапель, где, как я говорил раньше, хранится кусок Истинного Креста и положен туда Святым Людовиком Французским, Королем Людовиком 9-м, и я сказал:-
«А это Сен-Шапель? Я собирался посмотреть».
«Дамы», говорит он заднему сиденью, «вы едете куда? А, да, вокзал Сен-Лазар, да, приехали – Всего минутку» – Вжик —
«Приехали» и выпрыгивает наружу, а я сижу там ошалев и охребалдев, и выволакивает их чемоданы, свистит мальчонке, упромысливает переброску детки и прочего, и запрыгивает обратно в такси один на один со мной, говоря: «В Орли вам?»
«Так точно, mais, но, месье, стакашу пива на посошок».
«Тю – я за десять минут доеду».
«Десять минут слишком долго».
Он серьезно смотрит на меня.
«Ну, могу остановиться у кафе по дороге, где можно будет встать вторым рядом, и вы его заглотите очень быстро, птушто я сегодняшним воскресным утром работаю, ах, Жизнь».
«Вы со мной выпьете».
Вжик.
«Приехали. Пошли».
Мы выпрыгиваем, вбегаем в это кафе под теперь-уже-дождем, и ныряем к бару, и заказываем два пива. Я ему говорю:-
«Если вы очень торопитесь, я покажу вам, как заглогнуть пиво зараз!»
«Нет нужды», печально говорит он, «минутка у нас есть».
Он мне вдруг напоминает Фурнье, букмекера в Бресте.
Он сообщает мне свое имя, овернское, я свое, бретонское.
В точку мгновенья, когда я знаю, что он готов сорваться с места и лететь, я раскрываю свое нутро и выпускаю полбутылки пива падать в дыру, такому трюку я научился в братстве «Фи-Гамма-Дельта», как теперь вижу, отнюдь не просто так (перехватывая кеги на заре, да еще и без присяжной шапчонки, потому что я от нее отказался, а кроме того, я играл в футбольной команде), и в такси мы прыгаем, как грабители банков, и БЛЯМ! рвем девяносто под дождем по скользкому шоссе в Орли, он мне рассказывает, сколько километров сейчас выжимает, я смотрю в окно и прикидываю, это наша прогулочная скорость до следующего бара в Техасе.
Мы обсуждаем политику, покушения, женитьбы, знаменитостей и когда доезжаем до Орли, он выволакивает мой баул сзаду, и я ему плачу, и он опять запрыгивает внутрь и говорит (по-французски): «Чтоб не повторяться, друг мой, но сегодня воскресенье, я работаю на прокорм жены и детей – И я слышал, что ты мне рассказывал про семьи в Квебеке, у которых детей человек по двадцать – двадцать пять, это слишком много, то есть – У меня их всего двое – Но, работа, да, охохо, то и сё, или, как вы, мсье, выражаетесь, чётто и сётто, как бы то ни было, спасибо, выше нос, я поехал».
«Adieu[69], месье Реймон Байе», говорю я.
Таксист Сатори с первой страницы.
Когда Бог говорит «Я Прожит», мы уже забыли, о чем было прощанье.
Трепетная и непорочная
Я еду с Тристессой в такси, пьяный, со здоровенной бутылью бурбона из Хуареса в кассовой сумке железнодорожной добычи, во владении коей меня обвинили в железнодорожном 1952-м, – и вот я в Мехико, дождливый субботний вечер, тайны, накатывают безымянные переулки из старых снов, улочка, по которой я шел сквозь толпы угрюмых Индейских Бродяг, обернутых в трагические платки так, что хоть плачь, а еще кажется, будто в складках посверкивают ножи – скорбные сны, трагические, как тот, что был Старой Железнодорожной Ночью, где отец мой сидит, крупный бедрами, в вагоне ночи для курящих, снаружи тормозной кондуктор с красным огнем и белым огнем, топочет по грустным просторным туманистым рельсам жизни – но теперь я наверху, на этом Овощном плато Мехико, луна Ситлаполи парой ночей раньше, к которой я приковылял по сонной крыше на пути в древний каплющий каменный туалет – Тристесса в улете, прекрасна, как обычно, весело едет домой улечься спать и усладиться морфием.
Накануне ночью я в тихой дрязге под дождем сидел с нею мрачно у Полночных стоек, жуя хлеб с супом и пия Делавэрский Пунш, и после этого беседования вышел с виденьем Тристессы у меня в постели в моих объятьях, странности ее любо-щеки, Ацтеки, девушки индейской с таинственными глазами Билли Холлидей под ве´ками, и говорила она великим меланхолическим голосом, как Луиза-Райнерские грустноликие венские актрисы, от которых вся Украина рюмила в 1910-м.
Роскошная рябь груши лепит кожу ее до скул, и долгие печальные веки, и смиренье Девы Марии, и персиково-кофейный свет лица, и глаза потрясающей таинственности с лишь-только-земным некрасноречивым полупренебрежением и полускорбным стенаньем от боли. «Я недюжу», – все время говорит она Быку и мне на фатере – я в Мехико, диковласый и безумный, еду в такси мимо «Cinе´Mexico»[70]в дождливых пробках, лакаю из бутыли, Тристесса пробует долгие рацеи, объяснить, что накануне ночью, когда я посадил ее в такси, водила пытался ее сделать, а она двинула ему кулаком, известие, кое нынешний таксист принимает без замечаний – Мы едем к дому Тристессы сидеть и улетать – Тристесса меня предупредила, что в доме будет бардак, потому что сестра у нее пьяная и болеет, а Эль-Индио будет там величественно возвышаться с морфиевой иглой, вогнанной в бурую ручищу, блескоглазый, глядя прямо на тебя либо ожидая укольчика иглы, что вызовет само желанное пламя, и такой: «Хм-за… ацтекская игла в моей плоти пламени», весь из себя очень похожий на здоровенного кошака в Кульяо, который подсунул мне 0 в тот раз, когда я приехал в Мексику, взыскуя иных видений – У моей бутыли виски странный мексиканский мягкий колпачок, который, тревожусь я, соскользнет, и вся моя сумка утонет в бурбоне 86-градусной крепости.
