Книга Я тебе верю - Нелли Осипова

– И не только. Ладно, я пошел, до встречи.

Антонина отвела Юлю в комнату, где размещалась большая часть фонотеки, постелила на небольшой кушетке постель и напутствовала гостью банальной, но в тот момент очень актуальной поговоркой:

– Спи, девочка, все будет хорошо, утро вечера мудренее.

– А почему ушел Алексей? – спросила Юля. – Это из-за меня?

– Ну что ты, просто ему надо несколько дней пожить у матери, а то с приезда он ее еще не видел. Спи, ночную сорочку я положила тебе под подушку, – и Антонина вышла из комнаты, затворив за собой дверь.

Юля осталась наедине с кучей загадок и вопросов: что за странная комната, в которой ни одной свободной стены – все уставлено старинными шкафами карельской березы, забитыми пластинками, словно здесь живет музыкант? Из разговоров она поняла, что не только Алексей, но и его родители врачи. Конечно, они вполне могли любить музыку, но кто же в наше время слушает ее на пластинках? В дальнем углу стояла небольшая, явно антикварная тумбочка на коротких, довольно толстых для такой мебели изогнутых ножках, покрытых замысловатого рисунка резьбой. На тумбочке – небольшой чемодан, весьма затрапезного вида, чудовищно не гармонирующий с остальной мебелью, портил весь вид комнаты. При виде чемодана Юля вспомнила про свой большой чемодан, оставленный у Сильвии, где была вся ее одежда и обувь. Что с ним будет, сумеет ли она вызволить из этого притона свои вещи? В любом случае, пока не вернется Алексей, она сама не сможет ничего предпринять, а обращаться к Антонине Ивановне, разумеется, бессмысленно, да и неловко.

Юля сняла халат, натянула на себя ночнушку, откинула край теплого одеяла, подумала, как странно, что летом, в такую теплынь, ей приготовили почему-то явно зимнее укрытие, но стоило ей лечь, как начался сильный озноб, когда, как говорится, зуб на зуб не попадает. Мелкая, противная дрожь, с которой девушка никак не могла справиться, начала постепенно утихать лишь после того, как она с головой, как в кокон, закуталась в это не по сезону выданное ей одеяло. И, странное дело, ей совсем не было жарко, напротив – приятное, ровное тепло приняло ее в свои объятия, и она стала засыпать, благодарно оценив предусмотрительность хозяйки дома.

Последняя мысль, которая мелькнула в голове, прежде чем она уснула, была полная неразбериха в отношении матери, а вернее, матерей Алексея – кто же из них его настоящая мама: Антонина Ивановна или другая женщина, которую та назвала матерью и куда он, по ее словам, уехал на несколько дней?

Институт торжественно отметил начало занятий, приветствуя бывших абитуриентов, ныне студентов первого курса. Учиться было куда как труднее, чем предполагал Иван. Времени катастрофически не хватало, одна дорога из общежития и обратно съедала ее существенную часть, пока он не научился и не стал постепенно привыкать к извечной манере москвичей читать в транспорте. Если удавалось примоститься на сиденье где-то в конце трамвайного вагона, это была удача. Если же приходилось стоять, тоже находился выход: одной рукой, задранной вверх, держаться за свисающую с верхних поручней ручку, другой держать перед собой тетрадь с лекциями. Ничего, приспособился, втянулся и уже не представлял себе другого образа жизни. Только с Ксюшей не получалось побыть вместе, как хотелось бы, хотя оба они проводили почти весь свой день в анатомическом корпусе на Моховой, – все вечера уходили на зубрежку.

Ксения долго не соглашалась с тем, что Иван стал «зубрилой».

– Ты отродясь так не зубрил, – возмущалась она, – а нынче взял новую манеру: сидишь и, как попка, повторяешь и повторяешь одно и то же. Ни погулять, ни в кино сходить, будто и не в Москве живем.

– Ксюш, а Ксюш, – стараясь сохранять выдержку, втолковывал ей Иван. – ты пойми, в анатомии, в латыни мало просто разобраться и вникнуть в новый материал, тут требуется выучить все названия и запомнить их. Без зубрежки никак не обойтись. Все зубрят, поверь мне, я не единственный. Это такой институт, ничего не поделаешь. Представь, что одна маленькая косточка имеет до сотни названий – каждый крошечный бугорочек, каждая едва заметная ямочка как-то называется, и это запомнить нужно. Вроде выучишь, а на следующий день из головы вылетает.

Вот и приходится зубрить. Говорят, с третьего курса полегче станет.

– Что же, по-твоему, мне до третьего курса и места в твоей жизни не будет?

– Вот ты с утра работаешь и даже когда у меня просвет между лекциями, я не могу с тобой толком поговорить. А когда ты заканчиваешь, мне за книги надо садиться. Погоди, вот поступишь на будущий год, сама увидишь, каково бедному первокурснику.

– Ладно, зубри дальше. Я сегодня готовить буду – на кухне моя очередь кашеварить на всю комнату, так ты приходи вечером, поужинаем вместе.

– А ничего, что в женскую комнату? Не прогонят? – спросил Иван.

– Так ведь ужинать, не что-нибудь, пусть только попробуют, – заверила Ксения.

Постепенно и учеба, и быт как-то стали налаживаться, появилась спасительная рутинность и привычка экономить каждую минуту.

Однажды выпал такой день, когда занятия у Ивана заканчивались на полчаса позже, чем работа у Ксении. Они договорились, что Ксюша подождет его в анатомическом музее, а он зайдет за ней, и вместе поедут в общежитие.

Заметив, как Ксения ежеминутно поглядывает на часы, старший препаратор отпустил ее пораньше. Она быстро переоделась и выскочила из корпуса. До встречи с Ваней у нее было в запасе целых пятьдесят минут. В голове мгновенное созрел план – как реализовать наконец свою давнюю мечту.

Она прошла по внутреннему двору мимо корпуса, где размещалась кафедра микробиологии, и вышла через ворота, ведущие на улицу Герцена. Прошла мимо биологического музея МГУ, поднялась выше, перешла на другую сторону улицы, миновала юридический институт, что располагался в прекрасном здании бывшей капеллы, ныне расчлененном на клетушки-аудитории – даже прелестный зал с хорами и потрясающей акустикой не пощадили! – и подошла к консерватории. А надо сказать, что в то время скульптор Мухина еще не успела увековечить в камне образ композитора Чайковского, она сделала это лишь спустя более десяти лет, изобразив бедного Петра Ильича в совершенно нелепой позе, как будто хотела отомстить ему за всех женщин, отвергнутых им раз и навсегда. Однако в 1953 году Мухина скончалась, а памятник установили лишь через год. Кто знает, будь она в то время жива, возможно, пересмотрела бы место вечной памяти великого композитора.

Именно поэтому, то есть по причине отсутствия памятника, здание Московской консерватории, стоящее «покоем», великолепно смотрелось в перспективе даже на совсем неширокой улице Герцена и завораживало Ксению своей, как ей казалось, недоступностью.

Не без робости она вошла в центральную дверь, подошла к билетным кассам и спросила, есть ли билеты на сегодня. Мысль о том, чтобы посмотреть афишу, узнать программу сегодняшнего концерта, у нее не возникла, поскольку никогда прежде Ксюша не только не бывала в консерватории, но и не слушала концертов классической музыки.