Книга Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон

Зайдя в отель, папа, конечно же, первым делом направился в туалет и до тех пор, пока не пришла мама, промешкал там, слушая, как пьяный в лоск сотрудник «Эймскипа»[55]расточает похвалы его отцу Свейну, основавшему эту компанию: «Твой папаша был просто вы-да-ющийся человек! А что, ему там в посольстве не скучно?»

И так все сошлось одно к одному: когда папа наконец вышел из мужской уборной отеля «Исландия», его взгляд упал на девушку, которая вместе с подругой только что села за столик – дебелорукая пышнобровая покорительница со Свепнэйар, у которой были трое на сердце и еще один в баре.

Сквозь гомон танцующей публики светловолосый зефир шепнул ей что-то важное, и она обернулась как раз в тот момент, когда папа проходил мимо. Темно-красная помада обожгла его душу, а также черные брови и голубые, как морская галька, глаза. И кожа белая – равномерно белая, подобно «белому штилю» на море близ этих сказочных островов. Папа не умел обращаться с девушками ни до этого, ни после, но тут он ощутил какой-то очаровывающий прилив уверенности в тот самый миг, когда под взглядом брейдафьордских глаз его сердце замерло, а в висках застучало.

Мама покосилась на свою подругу, и они вместе ухмыльнулись: вот они какие, рейкьявикские парни!

Два стакана спустя он, будто лосось, протискивающийся наперерез сквозь косяк сельди, протащился через танцпол и завершил свой путь возле ее столика. («Значит, подружки выбрали себе столик прямо у танцпола!» – кричу я из яичников своей матери.) Пошатываясь, он занял место и принялся дурачиться: вытянул руки по швам и выставил правую ладонь, а правую ногу поднял и загоготал, как будто изображал гуся, пытавшегося помочиться по-собачьи. Он проделал это по крайней мере трижды: изобразил гуся, который пытается поднять ножку по-собачьи. Мама отнеслась к этому вздору с поистине исландским смирением и одарила его тремя улыбками из пяти возможных. (Ни одна женщина не устоит перед мужчиной, который ради нее начинает вести себя по-дурацки – это, без сомнения, означает признание в любви.) Потом она пересела на другой стул, как раз за миг до того, как моего отца поразила в затылок невидимая молния, и притянула его на освободившееся сидение.

– Как тебя зовут? – спросил он мокрыми губами.

– Что? – (В этот момент оркестр играл польский рил.)

– Как тебя звать?

– Гвюдрун Марсибиль.

Мама бросила взгляд на свою подругу Берту, которая сидела по другую сторону столика: противоречивое выражение лица и черные кудри.

– Что?

– Гвюдрун Марсибиль.

Мама снова бросила взгляд на Берту, которая сидела по другую сторону столика с усмешкой на лице: подбородок – большой, глазки – маленькие, а между ними – расстояние в ладонь.

– Гвюдрун Марсибиль… – повторил он за ней и испустил пьяный вздох; так бегун, по окончании дня достигший финиша и услышавший свой результат, повторяет его про себя, прежде чем дать себе отдышаться. – Гвюдрун Марсибиль….

– А тебя?

– Что?

– Тебя как зовут? – (В голосе усмешка.)

– Меня? Меня – Ян Флемминг. Ян Флемминг Педерсен Хавтрой.

– Ты датчанин, что ли?

– Я такой датский датчанин, что дальше некуда, и ничего я с этим поделать не могу! – он потянул кожу возле правого запястья пальцами левой руки и отпустил как резинку. Он проделал это еще раз, а потом изо всех сил ударил себя по руке, потом по голове, потом дал самому себе пощечину. – Вот не могу, и все тут! Такой, черт возьми, датский, что дальше некуда!

– Но ведь ты хорошо говоришь по-исландски?

– Ты замужем?

– Да.

– И где же он?

– Вон он.

– Где?

– Вот.

Она указала на малорослого большеголового мужчину, который шел к их столику с бутылкой вина, тремя бокалами и архисерьезным лицом.

– Этот лобастый?

– Да. (Смех.)

– И как его зовут?

– Алли.

– Алли?

– Ну да, Адальстейнн.

– Адальстейнн?

– Ага. Или просто Стейнн[56].

– Или Стейнн… Он, что ли, сам не может определиться? Вот если б я был твоим женихом… А у тебя глаза как камешки. Два камешка.

– И что?

– А можно, я их себе возьму?

Он выговаривал слова нечетко. У него заплетался язык от пьянства, а вихор надо лбом отчаянно трясся.

– Себе?

– Да. Можно их взять себе?

И тут случилось нечто странное, наверно, в ткани судьбы спустилась петля, иначе это никак нельзя было объяснить.

– Да-да…

Малорослый лобастый мужчина подошел к столику и поставил на него свои три бокала и бутылку. Вино в ней было, судя по всему, испанское. Он сказал что-то, что никто не расслышал, и уселся напротив мамы. Его серьезные глаза под непомерным лбом были как две хижины под высокой горой. Он наполнил бокалы. Выглядел он при этом неловко, как будто предлагал другим вино впервые в жизни.

– Алли, это… это Ян… э-э-э, Флемминг, да? А тебя в самом деле зовут Ян? Ты вовсе никакой не Ян. Ты исландец.

– Это Бьёрнссон, буржуйский сынок, – сказал лобастый на удивление сильным грудным голосом, который струился из его тщедушного тела, словно канат из лодки.

– Правда? А ты его знаешь? – спросила мама.

– Я думал, что таким желторотикам пить нельзя.

Это произнес голос-гора сквозь пьяный гомон.

– Что? – переспросил папа из глубин хмеля. Два камешка, которые дала ему мама, он положил на столе перед собой и улыбался им потаенной улыбкой.

Адальстейнн не обратил на него внимания и наполнил бокалы.

– Выпьем!

Мама и Берта чокнулись с ним.

– А-а, вот ты где, голубчик! Да еще за одним столом с большевиками! – Бенни Торс и его брат Хильмар подошли к столику и властно и уверенно возвышались над сидящими за ним. – Все с тобой ясно, пить ты не умеешь. Как говорит наш брат Рикки, надо выбирать собутыльников выше себя, а не ниже. Пошли, нам уже пора.

– А я и не знал, что датских селедочных принцев вообще выпускают из дворца, – проговорил Адальстейнн.