Книга Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин

— На нашей с вами памяти, Беатрис, с Радио прогнали пять президентов и шесть директоров русской службы. Прогонят и этих.

— Говорят, что мистер Пелл — человек с характером.

— Когда мистер Пелл сможет за меня написать хоть одну корреспонденцию, тогда мы с ним поговорим.

В принципе Говоров курил мало, но когда писал — не выпускал сигарету изо рта. Мог за час опустошить полпачки. Чем проще была работа, тем труднее она давалась Говорову. Кажется, ничего хитрого: перевести несколько абзацев из французской прессы, переложить их, как слоеный пирог, своими объяснениями, накатать начало, приклеить патетическую концовку — и все дела! Любой профессиональный журналист такие корреспонденции должен толкать левой ногой за тридцать минут. Но Говорова убивали общие информативные предложения. Да, такого-то числа французские ученые (перечислить несколько наиболее известных имен) собрались там-то, чтобы… Такой-то сказал. Такой-то заявил. Такой-то напомнил. Все правильно. Точный перевод с французского. Но когда перечитываешь эти фразы, написанные собственной рукой, хочется повеситься с тоски. А ведь святое дело, митинг в защиту Сахарова! Люся[1], жена Сахарова рассказывала, как они с Андрей Дмитричем берут транзисторы и уходят в ближайший лес, чтобы лучше слышать западные «радиоголоса». В Горьком напротив их дома установили глушилку. В последний ее приезд в Париж, когда Говоров пришел к ней в гостиницу, Люся повторяла: «Ребята, если Запад нас забудет, если Радио перестанет упоминать имя Сахарова, Андрей Дмитриевич погибнет, его просто уничтожат физически!» Надо отдать справедливость Радио, оно Сахарова не забывало. В Гамбурге числились даже специалисты по Сахарову. Говоров из Парижа сделал о нем не меньше сорока передач. Все слова уже были сказаны и пересказаны. Как найти что-то новое? Помнится, в одну из годовщин высылки Сахарова в Горький у советского посольства в Париже собралось всего лишь двадцать человек. Обычно на митинг протеста приходило несколько сотен, а тут — или французам надоело, или виной был сильный дождь. И тогда Говоров обратил внимание на старого профессора математики, который стоял без зонта, с непокрытой головой. Что заставило этого старика, мировую величину в науке, в поздний час, в непогоду дежурить у посольства? И репортаж получился. Но сейчас полная муть: такой-то заявил, такой-то сказал, собрание единодушно приняло… Говоров нервничал и проклинал себя и всех на свете… В пригороде Горького сквозь визг электрической пилы и грохот дробильных машин Люся различит его голос и скажет: «Андрей, это Говоров, слушай!» «Конечно, глупо надеяться, — писал Говоров, — что воздушные шары, запущенные в честь академика Сахарова с площади Трокадеро, долетят до Горького. Однако, возможно, долетит мой рассказ об этом событии…» Хоть одна живая фраза. Уф! Теперь скорее в студию. Толя запишет и передаст корреспонденцию по телефону в Гамбург. Неужели завтра Говорову опять навесят актуалку? Надо позвонить в Гамбург и предупредить, что он работает над большой статьей для своего радиожурнала. Хоть раз в неделю он имеет право писать что-нибудь стоящее, то, что может сделать именно Говоров, а не любой?

Когда-то, когда он был писателем, у Говорова сложился определенный стиль работы. Бурным финишем, работая ночами, он заканчивал книгу, и голова освобождалась. Да, начинались редакционные хлопоты, нервотрепка по пробиванию рукописи, ругань с редакторами, но внутренне Говоров отдыхал. На Радио этой передышки у него не было. За сегодняшней сделанной статьей неотвратимо маячила завтрашняя, и Говоров уже думал о ней.

Оставалось мечтать о последней корреспонденции, после которой он засядет за «нетленку», и будет писать о женщинах и рысаках, о великом искусителе и блаженном обманщике, о том, как летят гуси и как поезд шел, спотыкаясь на станциях.

Он ничего не хотел сообщать Шафранову о разговоре с Беатрис. Очередная интрига Лицемерной Крысы. Зачем нервировать парня? Но когда складывали журнал, в котором стоял материал Виктора Платоновича, посвященный Пастернаку, получился перебор на две минуты. Надо было что-то сокращать. Толя предложил выбросить пару абзацев из статьи Путаки.

Словно в шахматной партии, Говоров просчитал возможные комбинации. Дело было не в минутах, а в человеческих отношениях. Ведь он специально подобрал программы так, чтоб сокращение было необходимо. Говоров знал, что он хочет выбросить. Но инициатива не должна исходить от него, иначе Толя расскажет Вике, и тот обидится. Виктор Платонович — не просто друг Говорова, он его единственный союзник в литературном Париже. Обидеть Вику — значит толкнуть его в объятия к Самсонову. Сам же Вика сказал, что их контакты возобновились. Придется играть по-другому.

— Ты знаешь, на днях мне пришлось поставить Беатрис на место.

Говоров в красках передал всю сцену и охотно выслушал, что Шафранов думает по этому поводу. Конечно, Лицемерную Крысу давно пора повесить. Потом Говоров сказал, что, будь его воля, он бы вообще Петю Путаку не допускал к микрофону. Петя по третьему разу повторяет одни и те же темы. Исписался. Но связаны с ним договором, четыре передачи в месяц. Или мы их берем, или мы по французскому закону обязаны их оплачивать. Если Путаке платить, а его скрипты выбрасывать в корзину, в Гамбурге взвоют. Скрипт, что стоит в журнале, и так сильно сокращен. Еще раз его трогать — совсем ничего не останется от Путаки. Толя, ты, как режиссер, помозгуй, может, вырезать у Вики, мне все там нравится, однако надо найти эти проклятые две минуты.

Кажется, теперь Шафранов что-то понял. Но играть была его очередь.

— По-моему, Платоныч слишком круто расправился с теми, кто еще жив…

— Угу, — сказал Говоров.

— Столько времени прошло, люди изменились…

— Угу.

— Давай говорить объективно. «Владимирские проселки» Солоухина — хорошая книга.

— Угу. Но Солоухин — крепкий мужичок.

— А вот Сергей Антонов смертельно обидится. Конечно, влип он тогда. Но с тех пор… Вроде бы ни в чем не замешан… Если выбросить про Антонова — это примерно две с половиной минуты.

— Толя, я как-то был в сомнении, но раз ты такого мнения — давай режь.

Решение приняли совместно, теперь Толя не протреплется. Смутно вспомнилось какое-то застолье с Антоновым. Начали в ресторане Дома литераторов, потом куда-то поехали… Когда стало известно, что Говоров эмигрирует, Антонов дал ему почитать свою рукопись. Оказал доверие. Не побоялся.

В Париже Говоров не царь и не бог. Но если от него зависит что-то сделать по справедливости, он это сделает.

* * *

Кира не считала француженок красотками, совсем нет, и если она сама наведет марафет и не торопясь пройдет по улице, то к ней еще клеятся. Но чему она дико завидовала, так это их здоровью. В сорок лет шастают по городу энергичные и бодрые, как спортсменки-перворазрядницы, прыгают с электрички в метро, успевают не только на работе и дома, но и вечером в ресторане хвостом покрутить. Кире спуститься в метро — пытка, начинается сердцебиение и головокружение. Лекарств у нее столько, что впору хоть самой открывать аптеку. Полночи она мучается, глотает разную дрянь и поэтому лишь к приходу Дениса из школы с трудом продирает глаза. Хорошо, что Денис привык, подает ей в постель сок и кофе, и уж потом Кира встает разогревать Денису еду. И каждое утро что-то болит — то грудь, то голова, то ноги. Всевозможные анализы она сто раз делала, а врачи ничего понять не могут. Даже с давлением они не могут справиться, давление у нее скачет на ровном месте. Московская подруга ей написала: «Если сорокалетний человек просыпается и не чувствует никакой боли, значит, он уже умер». Для московской жизни это не шутка. В России вообще сорокалетним бабам пора на свалку: бесформенные, рыхлые тетки с букетом болезней. А во Франции в сорок лет впервые рожают и жизнь начинают заново. Но ведь Кира — московская девочка, и ее молодость — это водка, сигареты, аборты. Один аборт в советской больнице — без обезболивания! — любую заграничную бабу инвалидом сделает. Противозачаточные средства — вспомнить страшно — на уровне каменного века. Эксперимент шел в масштабах государства, цель — увеличить поголовье трудящихся. А вот потом, когда сама захочешь ребенка, тут-то страху и натерпишься. Кто из ее подруг смог родить потом? Андрею казалось, что она ничего не боится: может уйти из дома, может бросить работу, может спать с женатым мужиком, может ждать его неделями — авось заглянет спьяну… Писатель! Он, конечно, хорошо разбирается в истории, он сюжет здорово закрутит, но баб совсем не понимает. Когда он первый раз пытался развестись с Наташей, до суда дошло, но на суд Андрей не явился: не решился, пожалел Наташу. А Киру ему было не жалко, Киру побоку, поиграли с девочкой, и хватит? Как она сумела все это выдержать, не повеситься, да еще Андрея утешать, собирать его чайными ложками? Потом спрашивают: куда здоровье девалось?