Книга Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова

Когда дед не поспевал шагать со своим тяжеленным барабаном за оркестром, ему кричали:

– Эй, Баргузин, пошевеливай вал!

И дед с удовольствием пошевеливал.

И какое удивление и разочарование испытали друзья деда и, главное, оркестранты, когда дед объяснил, что баргузин – это всего-навсего ветер. А-а-а, отвечали ему друзья, а мы думали, это национальность такая, типа грузин – баргузин.

Хотя деда Витё страшно гордился этим вот именем.

Но такое счастье длилось недолго. Денег у завода было мало, демонстрации отменили, репетировать оркестру было некогда, особенно после смены, да и выступать тоже негде. Оркестр распустили, инструменты распродали. И деда Витё страшно скучал по своему барабану, и часто ему снилось, что он идет в оркестре сразу за знаменами страны и завода и шваркает и бумкает под марш «Прощание славянки».

И вот на семидесятилетие внуки пошутили и подарили деду барабан. Думали, ай, будет стоять где-нибудь как сувенир, потом все равно дед продаст, он был большой махинатор по части продаж. Но деда вдруг так обрадовался, озаботился, отремонтировал старый гараж и вот оттуда по вечерам или зимними короткими днями было слышно шварканье и бумканье.

– Музицирует Баргузин, – кивая на плотно закрытый изнутри гараж, говорила жена его Елизавета Игнатьевна. Она единственная из всех слушателей могла определить по стуку, что именно исполняет Баргузин.

– «По диким степям Забайкалья» играет, – говорит она.

И правда, из гаража сперва раздавалось: бум-цык-цык, бум-цык-цык.

А потом надтреснутый знакомый голос начинал:

– «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…»

В домике на самом краю нашего квартала горит свет. И будет гореть всю ночь. Внуки ушедшей в другой мир Поликарповны таким образом «доказывают», что они там живут и больше им жить негде. Бедная Поликарповна беспечно не оформила государственное жилье на себя, то есть не приватизировала, и теперь на этот приземистый домик охотятся желающие. А внуки Поликарповны делают вид, что там живут. Так, на Новый год они поставили там елку, зажгли ее. Елка светилась и назойливо сияла аж до марта. А сейчас ребят вообще нет в городе, они улетели куда-то отдыхать, но окошки у Поликарповны светятся. И кто-то из родственников, сочувствующий внукам Поликарповны, каждый день ставит на окошко букет со свежесрезанными цветами.

Мы смеемся, потому что в мэрии прекрасно все знают и делают вид, что верят. Особенно веселит всех этот букет с цветами. Люди наши шутят, что домик ждет профессора Плейшнера, чтобы сыграть с ним злую шутку.

Вот бы Поликарповна посмеялась.

В молодости, по ее словам, она служила костюмершей то ли в каком-то Доме культуры, то ли даже в театре. Как ее имя? Никто не помнит. И я не помню. Поликарповна да Поликарповна!

Рассказывала…

– Вот у стране нашей как: не то чтобы было уж совсем все плохо, а кое-что было даже очень хорошо. Во-первы́х, мы были молодые. А потом у нас же ж было чем гордиться. Лучшая космонавтика у нас была? Былааа. От я лично очень гордилася космонавтикой нашей. Это ж была какая у нас космонааавтика! Гагарин. Титов. Терешкова Валентина. Опять же тяжелая же ж промышленность была. Тоже гордилася я нашей тяжелой промышленностью. А какая у нас была гонка воружений?! А? Спрашую я тебя, а? Огромная была гонка! Опять я гордилася. Потом… этот… а! «Артек» еще был у нас. Там пионэры собиралися з разных стран, и эта туда приехала, как ее, така рэвольюционэрка амерыканьска приезжала, непричесана вся – Дэвис. Анжелика. Шо, Анжела?.. Ну Анжела! Дэвис. З Америки. А у той Америки гонка воружений поменьше была, потихше, то они не вспевали за нашими семимильными шагами. Та й сильно боялися нас. Дааа…

А какие у нас были мужчины красивые. В костюмах – пинжак, брюки – при галстуках. Запонки. Как махнет рукой, как сверкнет запонкой, звездочки как прыснут уво все стороны, аж сердце захолонет. Весеооолые! Пели в мужском ансамбле: «Каа-за-ки! Каа-за-ки! Едуть, едуть па Берлину наши ка-за-ки!» Не, ну некоторые есть еще. Есть. Видела от недавно. Иван Матвеич с собеса есть, потом… а! Филипп Семенович тоже есть, ходит с палочкой и собачка у ево крикливая. Есть еще. И почти такие же. Поувяли трошки, но весеоолые. А костюмы те же – пинжак, брюки.

А певцы?! Какие у нас были певцы. Кобзон! Иосиф. Помнишь, как он пел? Баммм! Баммм! Очень представительный. В костюме – пинжак, брюки. Потом этот, как ево… ну, Кобзон первый, потом… еще этот… забыла, кто второй… Тоже в костюме. Так, шо ж я забыла. Не мешай! Значить, первый – Кобзооон, а потом… Ну ладно. А сейчас хто? Киркоров да Киркоров. Ну Кобзон еще. Только редко чо-то…

А эти сериалы… Я уже и не знаю, где хто от кого беременный, позапутывали, а тот, от кого все беременные, он же во всех сериалах, шмыгает туда-сюда! А-ха-ха! Не уследишь за им, я уже и сама скоро буду от ево беременная. А-ха-ха-ха!

И что, от смари – я ж так и знала, этого мерзавца, таво, в костюме – пинжак в елочку, брюки, – ну таво, точно прикончат в десятой серии. Почему-почему… Так он вже в первой серии ходил из дохлым лицом. И так торопился слова свои говорить, ничо не понятно – тыр-тыр-тыр! – так спешил, так спешил. И я сразу сказала: не жилец. И точно!

Я думала, шо то собака. Как выставлю капцы свои пид хатою на пороге старые, шо я на клумбах в их порпаюся, так хтось й утаскивает за баню. И всегда левый. Дед мой сдурел на старости, каже – кумунисты, наверно, шо левый кáпец крадут. У их все левое. Они любят левое. А я думаю, чем ту политику, лучче я ночью подежурю ув окно. Сморю, а кáпец мой нибы сам идэ. А я така: а ну? а ну? а ну? Пригляделася, а то знаешь, шо було? Ласка. Ага. Надела на себя мой кáпец, та й побежала за баню. А я за нэю, смарю – она з цим капцем граеться – то нападае на ево, то пэрэвэртае! От какая?

И думаю, може, подарыть ий той левый кáпец… Нехай скотинка грается. Кумунистка хвостатая.

Прыизжае он, депутат, кто ево выбрал, бис его знае, ну такой пан, по нашей грязюке прыизжае, в такой высокой машине, как танк, блестящая, новенька, лакова, чыста, аж скрыпыт. Никогда здрасте не скажет. Никому. Идет такой здор-р-ровый. И не сам рулит, что ты. У ево этот… у ево… Какево… Ну какево? Кучер. О!

Эта Люба противная такая новая директорша была. Говорыть мене: «Поликарповна, помой сцену».

А то ж, во-первы́х, не моя работа. А во-вторых, ей скоко? А мене – скоко? О! И я ей говорю Любовь Михаи́ловна – на «вы», а она мине Поликарповна – на «ты». У нас шо, крепостное рабство, я спрашую тебя?

Так я ей знаешь, как ответила? Знаешь? Я ей сказала: не!

А она: как это «нет»? Что значит «нет»?

И я ей кажу: а это значит, Любовь Михаи́ловна от шо: есть с одной стороны слово «да», а навпроты – слово «не». Так я – навпроты. Не. Отак.

Шо?

Ну помыла я, конечно, сцену ту, больше не было кому. Вси поразбигалыся… Одна Поликарповна должна тут…