Книга Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи

— Раздевайтесь, примем ванну вместе.

Этот интимный ритуал должен был помочь ей начать нелегкий разговор. Тициана с удовольствием согласилась и первой скинула на пол фисташкового цвета халат, обнажив свой беременный живот с пупком, напоминавшим огромный глаз. Любая странность помогала ей скрасить монотонную жизнь в этом доме. Умберта тоже стянула с себя одежду и теннисные тапочки, без затей, как в раздевалке тренажерного зала. Беатриче, самая красивая из них, разделась, как на приеме у врача, не рисуясь, не позволяя себе даже толики самолюбования, ничем не выдавая своего богатого опыта порносессий.

Тициана, огромная, как самка гиппопотама, первой влезла в воду, разлив по полу чуть ли не половину. Умберта выкроила маленький уголок для своей попки. Между ними втиснулась Беатриче. Сестры захохотали, вспоминая, как в детстве брызгались в детской ванночке и играли с пластмассовыми утятами. Внезапно посерьезнев, Беатриче прервала шутки, подняла верх руку, облепленную пеной, и в мыльном тумане прошептала:

— Я должна открыть вам секрет.

Немного помолчав, она продолжила:

— Секрет, о котором никто не должен знать.

Кусок пены, окрашенный во все цвета радуги, как бабочка, пролетел по воздуху. Беатриче дождалась, когда он погаснет на мраморном полу, и провозгласила:

— Я стану монахиней.

Умберта и Тициана были настолько поражены, что даже вылезли из ванной, чтобы на более твердой почве переварить эту новость. Беатриче снова сумела всех удивить. Довольная собой, с торжествующим видом она растянулась в воде. С остальных капала вода, но они даже не пытались взять полотенца.

— Ты с ума сошла?!

— Нет, я решила принять обет, — с улыбкой ответила Беатриче.

— Да что с тобой произошло?

— В любви разочаровалась?

— Нет, ты над нами издеваешься, ты, такая независимая — и в монахини?

— И в какой же монастырь ты собираешься?

Если присмотреться, Беатриче действительно казалась чистой и исполненной благости. Глаза, проникнутые желанием целомудрия, лучились светом. В легкой дымке, с лицом, обрамленным пенным ореолом, она казалась чуть ли не святой. Новая роль настолько поглотила Беатриче, что Тициана и Умберта, глядя на нее в остолбенении, сомкнули руки в молитвенном жесте.

— Я останусь здесь, но буду жить затворницей. Никто не будет знать об этом. Я смогу держать себя в руках, жить без греха. Приму обет безбрачия.

Она говорила с решимостью человека, садящегося на диету.

Все это смахивало на шутку из студенческого капустника. Тициана и Умберта заулыбались, хоровод впечатлений кружил им голову. Беатриче — монашка-затворница, погребенная в своей комнате-келье. Эта сумасбродная затея с легким оттенком героизма могла поставить с ног на голову монотонную жизнь на вилле.

— Вы мне, конечно, не верите, но с этого момента моя жизнь полностью изменится.

Умберта и Тициана, недоверчиво переглядываясь, стояли, как две грации, в лучах солнца, высвечивающих капли мыльной воды на плечах. Беатриче встала в ванне, шутливо, наставническим жестом погрозила дерзким родственницам:

— Хватит надо мной подтрунивать! Я ведь не шучу. Знаете, что я сейчас сделаю? Сожгу в топке всю мою одежду и обувь — все мое прошлое. С этого дня я чиста и целомудренна.

Гуськом, одна за другой, они оттащили к топке красные, желтые, серебристые и золотистые мини-юбки, два чемодана с обувью, сексуальное белье и побросали все это в огонь, который выполнил свою работу за считаные минуты.

Казалось, все к лучшему: Беатриче обрела покой, все трое, объединенные секретом, тихо улыбались. Лето меж тем все больше раскалялось.

17

Спустилась ночь, но не принесла прохлады. Горячий воздух угрожающе напитался липком влагой, не давал вздохнуть, сковывал движения.

Голубки Руджери, ослепленные солнцем, ушли с площадки раньше обыкновения; полчища мух, комаров, цикад заставили все двигатели заглохнуть; сорока-воровка изнывала на ветке каштана, тщетно надеясь на внезапное дуновение ветерка. Альфонсо на своем велосипеде пытался противостоять ночи, пылающей черными углями, но сдался и пошагал пешком. Такая давящая жара могла стать предвестницей землетрясения. Старая черепаха выглянула из норки в поисках свежести, но духота оглушила ее. Кошки, жуки, птицы будто окаменели; люди трупами лежали в своих комнатах, как пораженные бичом Божьим. Запахи стали более насыщенными; аромат шелковицы смешался с хвойным духом сосен, сладостью конского каштана, терпкостью дубов и сахарным привкусом дынь. Замир, привычный к жаре, растянувшись на кровати, наслаждался благоухающим, пьянящим коктейлем, проникавшим через открытое окно. Отдавшись благостному ощущению спокойствия, он погрузился в воспоминания, навеянные запахами. Вспомнилась седая борода старого араба, который торговал прохладительными напитками из красного холодильника. Грузный отец Замира, проезжая по песчаной равнине на осле, уставился на него и засмеялся. На скале, испещренной красными, желтыми, зелеными прожилками, как египетский иероглиф, вырисовывалось обнаженное тело подростка. Тут же вспомнилась нежная Шейла, которая еще совсем ребенком приобщила его к любовным играм, пропадая с ним каждый день в гроте, где они, хихикая, щекотали и раздевали друг друга. В ароматной дымке стали появляться плотные бедра и крепкие груди, вспомнился поцелуй, пахнущий персиком. В состоянии покоя, граничащем с небытием, Замир почувствовал, как расслабились все его суставы и как узелки прошлого, страхи будущего, опасения и сомнения растворились в блаженстве. Воспоминания неожиданно возбудили его, кровь забурлила в жилах, потекла вниз, завибрировала, напрягла бедра и прилила к члену так, что тот чуть не проткнул простыню. В полусне Замир схватился за него рукой; Шейла, пахнущая теплой кока-колой, подобралась к нему, взяла его в рот, стала тереться своими упругими грудями. Как больной, который после операции бережно проводит рукой по шву, Замир прикоснулся к пенису, прикрытому простыней, нащупал пульсирующие вены. Он, снова превратившись в мужчину, мысленно пожелал, чтобы эрекция никогда не спадала и своей мраморной крепостью помогла ему забыть о перенесенных унижениях. Чувствуя себя во всеоружии, он поднялся с кровати и решил, что пора отправиться к Умберте, проникнуть в ее гнездышко. Может, он и не был влюблен в нее, но Умберта не выходит у него из головы, как будто став частью его самого. Замир быстро оделся и побежал к ее комнате. Он оказался в длинном коридоре, где были вывешены портреты знатного арабского семейства. Замир с веселым вызовом разглядывал напыщенные лица, заключенные в позолоченные рамы. Старый сановник в красной феске смотрел с упреком, другой сурово хмурил брови. Княжеская дочь, юная черноглазая девушка, не могла отвести наивного влюбленного взгляда от Замира. Старик с саблей на последнем холсте, казалось, готов был снести ему голову. Зеркало на барочном туалете, стоявшем в конце длинного коридора, отразило юношу с горящими глазами. Замиру понравилась собственная пылкость. Волосы ниспадали на плечи карандашными штрихами, образуя необычную бахрому на краях белой, тесно облегающей майки.