Книга Дворец пустоты - Поль Виллемс

— Идите пешком, — сказал он, — а я пока колесо починю.

— Понятно? — спросил Гектор. — Пошли! Через полчаса он нас догонит. Я вам гарантирую, что, пока мы доберемся до Чирипиша, таких проколов у нас будет по меньшей мере пять.

И мы побрели по тропинке, точно на загородной прогулке. После оглушительного рева мотора и запаха горелого масла это пасторальное безмолвие завораживало. Не слышно шума машин, даже вдалеке. И весь мир — как на ладони. Кругом поля, ивовые рощицы, пирамидальные тополя, плодородная, ухоженная земля. В полях, нацелив клюв в распаханную землю, неподвижно стоят аисты, множество аистов. Ждут, когда проклюнется свежая травка. Устав ждать, один из них делает несколько шагов вперед. Время от времени, будто играючи, они сгибают ногу коленкой назад. Потом замирают и снова ждут. Небо синеет. Воздух легок. Хочется петь. Ни ветерка. Запахи, обычно переносимые ветром, здесь вынуждены летать на собственных крыльях. Это крылья ангелов, а запах — аромат роз. Болгария — вообще страна роз. Мы недалеко от знаменитой розовой долины.[7]

Чуть позже мы увидели розы своими глазами. Это произошло, когда шина лопнула в третий раз. Мы остановились на обочине дороги около обнесенной оградой часовни. Никогда я не видел ничего прекрасней. Какие садовники, какие пастыри ухаживают за этими кустами? Утром кто-то успел полить их. Земля была еще влажной. Цветы и листья, напоенные влагой, источали аромат, к которому примешивался запах мокрой пыли.

Каждая роза представляла собой полураскрытую сферу на золотом стержне.

Часовня оказалась заперта. Она выглядела не такой доступной, как розы, к себе не подпускала. Белая, оштукатуренная, со скругленными углами, она позволяла тени плавно скользить вокруг. Окон не было. Дверь замкнута на ключ. Я прильнул ухом к замочной скважине и услышал тишину; лишенную пространства и эха. Мы сели на скамейку, прислонясь спиной к теплой стене, и стали ждать… когда что-то коснется нас. Но что? Воздух, запахи… или, может быть, счастье? Если оно вдруг заглянет сюда, мы готовы его принять.

Вернувшись в розовый сад, мы обнаружили, что одна роза распустилась.

— Какая доступная, — заметил Гектор.

* * *

Потом колесо спустило в четвертый раз. Из полей донеслось пение.

— Клубнику собирают, — пояснил Гектор.

Болгария — это гигантский фруктовый сад для коммунистических стран. На огромной равнине, раскинувшейся между Балканами и Дунаем, работают бригады крестьян. Они поют старинные песни-плачи, восходящие к эпохе рабства.

Где-то недалеко раздается песенный вскрик, он гудит в воздухе, подобно органу. Или низкоголосому хору византийского церковного распева.

Крик взмывает ввысь.

Равнина слушает.

Аисты поднимают голову.

Мы с Гектором замираем, боимся дышать.

Песнь-крик пролетает над нами на золотых крыльях, уносится вдаль, превращается в гул… С другого конца равнины, издалека, доносится другой крик — это отвечает другая бригада. Глубокий и печальный вибрирующий звук.

В ответ первая бригада затягивает новый крик, он выше и протяжней, он надрывает душу.

Теперь два или три хора вторят зачину, их голос летит к нам. Последний доносится и вовсе непонятно откуда, он почти белый, как небо над неровной линией горизонта. Едва различимое эхо. Снова плач, снова жалоба. Звук повисает в воздухе.

Все замерло, потому что песнь говорит о том, что повсюду, по всему свету, чуть ли не за пределами его, множится страдание. Потом следует долгое молчание, а за ним новый вскрик. И все они повторяют то, что твердили и твердят вот уже тысячу лет.

— В тот вечер это тоже было как волна, — вдруг сказал Гектор.

— В какой вечер?

— В тот вечер, когда я… — Гектор встряхнулся и заставил себя улыбнуться. — Когда я умер.

* * *

На пятом проколе мы встретили пастуха. Один, без овец и коз, он шагал по пыльной дороге, легко и быстро ступая. Можно было подумать, что все его стадо — это невесомый воздух. Высокая меховая шапка была откинута за плечи, а на поясе, подобно шпаге, висела длинная дудочка из розового дерева. Флейта Орфея.

Гектор попросил его сыграть нам.

Сначала звук был неуверенным, потом, нащупав верный путь, он окреп и замер на высокой ноте. Сразу стало ясно, что это главная нота, к которой тяготеет мелодия. В моих ушах она звучит до сих пор, протяжная и неизменная. Этот звук мог бы тянуться тысячу лет, но вот он дрогнул, рыдая, спустился вниз и замер на низкой, едва различимой ноте. Слух воспринимал ее как пульсацию, как отчаянный трепет где-то у самого уха. Потом, безо всяких переходов новая высокая нота пронзила воздух и в свою очередь спустилась в преисподнюю.

* * *

Мы приближались к первым бастионам Балканских гор. Машина, радостно рыча, взбиралась по немыслимым подъемам. Ни одной поломки! Новый автомобиль давно бы развалился, а старенькому «пежо» с лысыми шинами все нипочем! Преодолев перевал, мы начали спускаться по узкой, усеянной острыми камнями дороге. Еще через полчаса остановились в ложбине, заросшей дубами. Речушка, мостик, низкое строение — монастырь, — при нем церквушка. Два невообразимо грязных бородатых монаха вышли нам навстречу. Мы заглянули в церковь. Деревянный иконостас, отделявший алтарь от остальной церкви, представлял собой огромный ажурный крест. Резьба изображала виноградные листья и грозди, а еще аистов, столь же задумчивых, как те, что мы видели утром. В золотистом полумраке церкви это дивное творение сверкало, точно было вырезано из старого потемневшего куска солнца. Раньше, когда я смотрел, как над морем встает солнце, я всегда представлял себе, что от него откалываются куски и падают в воду. И я подумал, уж не является ли этот иконостас таким осколком, найденным среди мусора и белесых от соли коряг, которые море выбрасывает на берег.

Этот крест походил на такой обломок: позолота на старом дереве ярко горела и превращала обветшалую, замшелую церковь в драгоценное произведение искусства.

* * *

Один из монахов, говоривший только по-болгарски и немного по-русски, пригласил нас посетить музей. Мы вошли в небольшую беленую комнату, посреди которой стоял стол из светлого дерева. На столе были выложены различные предметы: кривая сабля в узорчатых ножнах с когда-то красными, наверное, шишечками; два седельных пистолета; кривой кинжал в чехле и сосуд для пороха, сделанный из калебасы, схваченной серебряным обручем. И наконец греческая феска с длинной кисточкой и красный разорванный пояс.

— Это реликвии. Они принадлежали героям.

— Каким героям?

— Один гайдук и шестеро его товарищей были зарезаны турками, тут неподалеку, на поляне. Произошло это в год Великого Бунта. Позднее, в тысяча восемьсот тридцатом, здесь построили монастырь, чтобы хранить реликвии.