Книга Скелет в шкафу художника: Повесть - Яна Розова

— Тимур, — произнесла она мое любимое мужское имя, — необыкновенный художник. Вы, Варенька, об этом знаете. Думаю, он ощущает вашу поддержку. Так вот, я считаю, а я редко ошибаюсь в своем деле, что у него большое будущее.

Она так сказала все это, что я вдруг ощутила себя не жалким нулем, пустым местом, ничтожеством, на котором женился гений ради возможности творить, а нужной, важной частью жизни Тимура, нулем после единицы, образующим десятку. Именно это было в ее тоне, в ее взгляде. Никто так не обращался со мной раньше. Я растаяла.

Мы все почувствовали себя уютно, разговор завертелся вокруг возможностей, которые откроются Тимуру в столице. Тамила считала, что самое сложное впереди, но потенциал Багрова как художника огромен, а уж мы, она и я, обеспечим все остальное. Она и я! Неужели же я нужна в этом деле? Ох, что-то это попахивает сказкой.

— Тамила, а почему вы так заинтересованы в карьере Тимура? — я еще искала подвох.

Она закинула голову, тряхнув стрижеными волосами, вздохнула, готовясь рассказать нечто очень откровенное, и сказала:

— Понимаете, Варенька, это — моя работа. Я ищу таланты. Как агент. Только мне платит процент не сам художник, а мои наниматели, чья работа — раскручивать найденные мной таланты.

И несмотря на то, что версия будущего, предоставленная Тимуром, и версия Тамилы различались в одном пункте, я поверила ей легко и быстро. В конце концов, какая разница, будет ли сама Тамила раскручивать Багрова или этим займется по ее рекомендации агентство?! Журналист она или нет?! Какая разница?

Тот вечер мы закончили доброй попойкой у нас. Постепенно собралась куча народу и все болтали об искусстве, о Тимуре, о его успехе. Сам гений цвел как майская роза! Тамила была просто душой компании, а я напилась и чувствовала себя неудобно. Или чувствовала себя неудобно и напилась. Ведь большая половина мужчин в студии моего мужа имели меня разное время тому назад. Ох, как же все-таки надо отсюда уезжать!

Вечеринка подходила к концу. Тамила и многие другие уже ушли. Остались самые пьяные, и один из них, Гарик Симонян, попытался за мной приударить. Он бы никогда не сделал этого, если бы не наше с ним совместное недавнее прошлое. Он удивительно мерзкий человек, и я с ним встречалась два месяца. Тимур в тот период вообще не общался со мной, равно как и с Гариком, которого всегда недолюбливал. Потом, насытившись омерзением, я бросила Симоняна, но Багров до сих пор его сторонился. Оно и правильно, мой бывший любовник здорово поливал меня грязью после нашего разрыва. Сейчас Симонян приперся на вечеринку в студию Багрова без всякого приглашения. Его направляло завистливое любопытство к новому витку в карьере Тимура.

Конечно, я грубо отшила Симоняна, но, когда пошла на балкон проветриться, столкнулась лицом к лицу с мужем, которого мелко трясло от всей этой ситуации. А он бы хотел, чтобы прошлое испарилось! Я пыталась объяснить неизбежность грязных отпечатков на лаковой поверхности нашего лубочного будущего. Будучи здорово во хмелю, я ясно, как никогда, видела невозможность легкого перехода из жидкого состояния в газообразное. Ну как можно было столько лет ползать, а теперь взлететь?

Тимур рассуждал проще, ведь он не был пьян. Он говорил, что не надо было расстегивать каждому второму парню в Гродине ширинки, а уж тем более — Симоняну. Слово за слово, и вспыхнул скандал. Мы с ним — виртуозы в области разжигания страстей, и, пока ругались, не заметили, как разошлись последние гости. Тимур и я еще немного поорали и упали на диван в гостиной, чтобы уснуть намертво.

На следующее утро я не проснулась. Тимур принялся будить меня около двенадцати, заметив, что я даже не переворачиваюсь во сне. У него не получилось. Он вызвал «Скорую».

Глава 18

С момента моей последней попытки самоубийства прошло три месяца. На дворе стоял жаркий август. Я лежала в клинике, в отделении психиатрии доктора Кострова.

Такого количества лекарств мне никогда еще не приходилось поедать. Вены были исколоты, некоторые другие места из тех, что вызывают законную гордость многих женщин, — тоже. От всех этих медицинских изысков я была очумелая, вялая, пустая. Лежала на кровати день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, ни о чем не думала, ждала, куда вывезет кривая. Направление, взятое эскулапами, могло привести меня только к безумию. Но сопротивляться не было никаких сил. Закончилась буйная и влажная гродинская весна, наступило лето, а я все слонялась по палате, даже не надеясь на освобождение.

Костров сводил меня с ума своими домыслами о причинах рецидива суицида. Он переворошил всю мою жизнь и наконец докопался до моих сексуальных приключений. Похоже, кто-то из посетителей проболтался ему. Вот только кто? Ко мне ходил Тимур, подавленный моим состоянием, своим чувством вины за скандал, предшествовавший несчастью. Он приходил, приносил вкусности, молча сидел, глядя, как я молча лежу, и уходил. Между нами почему-то разладилось то ощущение единства и надежды на перемены к лучшему. У меня не было энергии на осмысление происходящего.

Ко мне ходила Тамила, заботливая и искренняя, всегда с новым анекдотом и с маленьким букетиком цветов.

Однажды пришел Витус. Только он был странный, ничего не говорил, кроме «хорошо выглядишь» и «поговорим, когда поправишься!». В свою Америку Витус совсем не спешил. Кто же из них мог наболтать?

Вот только папа не приехал. Я уже успела привыкнуть, что он рядом. Он приручил меня.

Так вот, выведав о моем эротоманстве, Костров крайне вдохновился и начал строить предположения одно нелепее другого. И чувство вины за сексуальное удовольствие, и стремление привлечь суицидом внимание к себе со стороны мужского пола, и что-то там еще. А как омерзительны были его допросы о том, как именно я занимаюсь сексом? Люблю ли боль, или люблю быть сверху, или надевать на себя необычную одежду, костюм зайчика, например, или, может, я предпочитаю анальный секс? А достигаю ли я оргазма? А что чувствую, если не могу кончить? Какие члены мне нравятся больше всего? Чем не удовлетворяет меня Тимур?

«Разговоры о сексе еще хуже секса», — решила я и перестала об этом говорить вообще. Моя забастовка была расценена как акт протеста против лечения вообще. Конечно, это так и было, но Костров сделал далеко идущий вывод: я не хочу лечиться, потому что он, наконец, начал докапываться до истины. То есть это не я, а болезнь во мне сопротивляется лечению, не желая отпускать меня в здоровую жизнь.

Он практиковал «открытую» систему лечения. То есть долго и нудно болтал о своих лечебных мероприятиях, стратегических и тактических планах: так мы сделаем сейчас, а вот об этом поговорим завтра. Убедившись в правильности своего курса, доктор сказал мне, что темнее всего бывает перед рассветом и вскоре мы будем приступать к стадии катарсиса.

— Так вы будете лечить меня, как лечили мою маму? — спросила я, борясь с сонливостью, вызванной всеми принятыми мною с утра препаратами.

— Варенька, этот метод — мой конек! — горделиво изрек эскулап. — Я создал этот метод, я вылечил благодаря ему не менее сотни пациентов. Многие были больны уже долгие годы, многие отчаялись, но я помог им. Помогу и тебе.