Книга Маленькая Обитель - Пьер Пежю

Добравшись до коридора, ведущего к палате Евы, он бедром задел металлическую тележку, на которой позвякивали склянки, перевязочные материалы, инструменты. От произведенного шума медсестра обернулась, готова была возмутиться, но, узнав высокого мужчину, смягчилась, одарив его искренней и профессиональной улыбкой сочувствия.

— А! Вот и папа девочки, нашей маленькой Евы… Прекрасно. Вы поговорите с ней. Главное, не останавливайтесь, настаивайте… Подбодрите ее. Скажите, что она может слышать вас, что в конце концов услышит, что она здесь.

— Но я не ее… — пробормотал Воллар.

— Приблизьтесь прямо к уху вашей дочери, и вы увидите…

Так что же, стать папой, здесь! Отцом-самозванцем. Лихач выступит в роли замечательного родителя. Без стыда! Что в десять раз тяжелее. Ужасны эти руки и железное тело притворного отца, приближающегося к погруженному в коматозный сон незнакомому ребенку. Но вместе с тем это возмутившее его, притворное, случайно навязанное другими людьми родство каким-то таинственным образом завораживало его.

Он лишь слегка склонился над восковым личиком девочки. Тело ее было прикрыто белой простыней, но руки обнажены, руки, как палочки, белые и хрупкие веточки с очень тоненькими неподвижными пальчиками, почти без ногтей.

Глаза все еще закрыты, большой и гладкий лоб. Дыхательной маски уже нет. Но на этот раз Воллара особенно поразил ее царственный облик, внушительное спокойствие, связанное наверняка с ортопедическим аппаратом и перевязкой в форме тюрбана. Ребенок погрузился в продолжительное летаргическое состояние, волшебный сон на семь или сто лет. Жертва колдовства.

Он не притронулся к ней, не коснулся, но почти поневоле придвинулся к маленьким ноздрям, расширившимся черным дырочкам, которые, казалось, уже не дышат и не трепещут.

Он долго сидел на металлическом стуле, ощущая эту бессознательность, это отсутствие, производившие большее впечатление, нежели любое движущееся и сохраняющее сознание тело. Оно не шевелилось, но это был тот самый ребенок, чей единственный, переполненный ужасом взгляд он уловил сквозь ветровое стекло. Где же был этот взгляд теперь? Разбился, как стекло?

Приблизившись губами совсем близко к гладкой щечке ребенка, Воллар испугался своего собственного дыхания, нарушавшего глубокую тишину в палате. Он резко отпрянул.

Ему хотелось заговорить, но слова, приходившие ему в голову, были неподходящими. Слова копошились у него в голове, но он не мог произнести их вслух. Сказать: «…Да, это я причинил тебе это, знаешь, это был я, под холодным дождем, той ночью, когда ты выскочила. Ты слишком поздно заметила… ничего не могла сделать… Но почему ты так бежала, Господи? Ты плакала… Мы увидели друг друга, ты помнишь? Ничего нельзя было остановить. Совсем ничего».

Но ни один звук не сорвался с ее губ.

Тот, кто хоть однажды кричал: «Не умирай!» дорогому человеку, живому существу, которое уже не слышит, которое уходит, переселяется в иной мир, тому, кто уже так далек и не может ответить, все те, кто вопил в тишине, хотя ни один звук не доносился изо рта: «Не умирай! Не уходи! Еще не время», или в отчаянии кричал: «Умоляю тебя, открой глаза в последний раз, скажи, что ты слышишь меня, сделай знак, пошевели пальцем, хотя бы чуть-чуть. Не умирай!», эти люди в какой-то мере поймут, что ощущал Воллар.

Но он молчал, слышал только собственное дыхание, неуместные хрипы в горле. Ему тяжело было от самого себя. Никогда раньше он не чувствовал себя таким грузным и все подавляющим.

Шло время. Медсестры проскальзывали в палату, производили какие-то необходимые действия по уходу за больной, проверяли работу аппаратуры. И исчезали… Воллар оставался. А Тереза не возвращалась.

Тишина. Лицо принцессы. Гипсовая маска. И тогда в палате прозвучали слова. Эти фразы произносил он, Воллар. Громким голосом. Мощным голосом, четко передающим текст, всплывший из далекого прошлого. Воллар ясно видел книгу, печатные буквы старого издания, серый шрифт на плохой бумаге. И коричневые пятнышки на полях.

«Казалось, это ангел, так она была красива;… лишь глаза у нее были закрыты, но слышалось тихое дыхание, и это означало, что она не мертва. Король приказал, чтобы ей не мешали спокойно спать до тех пор, пока не настанет час пробуждения. Добрая фея, спасшая ей жизнь и повелевшая спать сто лет, была…»

Воллар поймал себя на том, что рассказывает историю ребенку, скрывающемуся под гипсовой маской. Он излагал первую возникшую в его памяти историю. Очень далеко, на глубине прозрачного моря, принцесса, мягкая нежная кожа в этой голубизне. Прекраснейшая из принцесс, но ни ног, ни стоп: рыбий хвостик.

Воллару было неловко слышать, как его собственный голос раздается в тишине палаты. Он слегка выдохся, но продолжал говорить, будто читал напечатанные страницы, развернутые у него перед глазами: «Часто по ночам она замечала луну и звезды, свет которых, разумеется, был очень бледен… Когда что-то, похожее на черную тучу, закрывало их, она знала, что это кит или корабль, нагруженный людьми, проплывает над нею».

Слова сказки, будто след книготорговца-кита, плывущего над лицом утонувшей девочки, которая была не мертвой, не заснувшей, а погруженной в кому, быть может, окончательно.

Обычно лицо другого человека — это странная ткань. Малейшие сокращения плоти, крохотные складочки на поверхности кожи свидетельствуют о том, что он слышит. Даже тот, кто спит, даже безучастное или закрытое лицо не в состоянии противостоять легкому восприятию слов, которые выливаются на них. Но лицо Евы было маской не живой и не почившей инфанты с ее натянутыми ноздрями, приоткрытым ртом, ушной раковиной под высоким тюрбаном, своего рода крохотным лабиринтом, у входа в который стоял растерянный минотавр Воллар, обладающий всего лишь нитью, разбивающей фразы, и ничего не знающий об Ариадне, с которой он, быть может, никогда не встретится.

Это маленькое неподвижное тельце воплощало ужасное одиночество, в котором Воллар распознал в какой-то мере оборотную сторону собственного одиночества. И суть здесь не только в одиночестве раненой, погруженной в кому девочки, но в одиночестве существа отдалившегося, ослабшего, опустошенного, побледневшего. И это ужасно, поскольку сопряжено с молчанием и медленным уходом.

В сравнении с таким одиночеством в чистом виде то, что переживал пожилой, истерзанный человек вроде Воллара, было пустяком. Его одиночество связано с повышенной ролью плоти, переизбытком памяти, нелепостью тела, поставленного в то или другое место. Он одинок, потому что его слишком много. Одинок, но его одиночество смехотворно или просто печально. Несчастье и дискомфорт со времен далекого детства.

Ничего общего с ощущением, что реальность могла быть вдруг поглощена этим бледным личиком, этими ноздрями, этим приоткрытым ртом. Такое впечатление, что мир мог сам себя поглотить через тело девочки, сам себя ввергнуть в далекое внутреннее пространство, определить которое можно только словом «нигде».

Для того, чтобы смягчить это тяжелое ощущение, после первой сказки Воллар и стал рассказывать другие, случайно приходившие ему в голову, но как всегда великолепно сохранившиеся в его памяти. Тексты, выражавшие нечто детское.