Книга Свободу медведям - Джон Ирвинг

— Ярко-розовый Графф, — сказал я. — Для тебя.

На другом берегу реки вспыхнули яркие всполохи, заливая сад мертвенно-желтым светом. Гром прогремел сухо и раскатисто, доносясь откуда-то издалека, оттуда, где я не жил. В свете молнии волосы Галлен отсвечивали ярко-рыжим.

Она поспешила вдоль стены к углу замка. Добравшись до края, подождала, пока я приближусь к ней. Я снова обнял ее за талию, и она припала ко мне.

— Мои милые косточки, — прошептал я.

Мы заглянули во двор. Несколько освещенных окон отбрасывали на лужайку яркие квадраты света и крестообразные штрихи от решеток. На фоне одной из таких клеток я заметил голову Зигги с заложенными за голову руками.

— Что это? — спросила Галлен.

— Зигги делает наклоны, — пояснил я.

О нет, он делал что-то другое. Он держался за оконную решетку, вытянул руки и ухватился за ее края и, казалось, намеревался протиснуться наружу, во двор, как некий ночной зверь, проверяющий на прочность свою клетку.

— Он вовсе не делает наклоны, — возразила Галлен.

— Это упражнение на растяжку рук, — сказал я.

И я поспешил увлечь ее под другой оконный выступ; у дверей замка я неожиданно, слегка смазав, поцеловал ее в губы.

— Нам нужно быть поосторожней с твоей тетушкой, — сказал я ей и первым вошел в замок.

Пробудился ли интерес у футбольных игроков? Вспыхнул ли свет в их глазах, которые перестали светиться с того момента, как их вставили в рамки и повесили на стену?

Однако из-под моей двери свет не выбивался, и я долго ждал в коридоре, вслушиваясь в притворное храпение моего друга Зигги.

Выдержка из Пророчества:

Поедешь ли ты со мной?

Путы сибаритов по-прежнему

Сулят сытость и покой.

Будешь ли ты всегда

Легкой добычей для льстецов?

Признаешь ли ты,

Что существует бесконечная преданность?

Поедешь ли ты со мной?

Пока сибариты спят.

Их путы разорвать мы сможем с тобой.

— Ты скорее соня, чем поэт, — заявил я. — Мне кажется, тебя больше волнует возможность всхрапнуть.

— Тебя что, гром разбудил, Графф?

— Я читал твои стихи при свете молнии.

— А! — протянул он. — Свет истины осветил твой путь.

— И позвал тебя?

— Я сунул нос куда не следовало, — признался он.

— Из окна, Зиг? Повис на решетке, да? Попробовал ее на прочность, да?

— Поначалу нет, — сказал он. — Поначалу я просто ждал, когда старушка Судьба появится в сумерках и даст мне возможность рассмотреть ее получше.

— Слушал шум дождя, Зиг. Ты и к этому приложил руку, да?

— Ничего подобного, Графф. Этот дождь — недоразумение. И все случившееся — это лишь недоразумение, с которым следует считаться.

— Хотел бы я тоже взглянуть на Судьбу, — заметил я. — Я должен знать ее в лицо.

— Так ты ее трахнул, Графф?

— Нет, — признался я.

— Ты пожалел ее юность, — сказал он.

— Когда мы уезжаем, Зиг?

— А, слезное прощание! Когда ты сможешь сбежать подальше?

— Да пошел ты к черту, Зиг. А теперь я хочу хоть немного вздремнуть.

— Так Графф желает спать! — заорал он и сел на кровати, прижимая к себе подушку. — Ну так спи.

— Сам спи, — огрызнулся я.

— Как вулкан, Графф! Старина Зигги спит как вулкан.

— Мне плевать, как ты спишь, — сказал я.

— Ну да, плевать, Графф. Тебе плевать, моя душка!

— О господи! — воскликнул я.

— Он в ванной, Графф, — заявил Зигги. — Готовит нам обоим завтрашний день.

Что Господь приготовил для нас на завтра

Свет проник в нашу комнату рано, хотя дождь продолжал поливать двор; я слышал, как тяжелые капли барабанили по трубам мотоцикла. Приподнявшись на локте, я выглянул во двор через решетку; мокрые булыжники на подъездной дорожке походили на скопление яиц, и мне было видно, как тетушка Тратт готовится к приезду молочника.

Казалось, будто она вышла во двор откуда-то из-под замка: она катила перед собой две молочные фляги, подталкивая их хлюпающими калошами. Розовый край ее мешковатого халата выглядывал из-под дождевика; сетка для волос съехала ей на брови, делая лоб похожим на какой-то вздутый предмет, выловленный в море. Обрубки икр украдкой высовывались между верхом сабо и краем ее халата, своим белым цветом они походили на свиное сало.

Поставив фляги на мостовой, прямо напротив входа в замок, она направилась через двор к воротам и открыла их для молочника. Однако молочник пока не появлялся; тетушка Тратт глянула в оба конца улицы, затем прошлепала обратно к замку, хлопая своим промокшим подолом и оставив ворота открытыми.

Теперь дождь принялся колотить по пустым молочным флягам; звук выходил куда громче, чем когда он тарабанил по трубам мотоцикла.

И тут неожиданно, словно сумасшедший шквал ветра, появился молочник.

Я видел горбоносую морду лошади, просунувшуюся в проем ворот с хлопающими при каждом движении шаткой повозки и от раскачивания большого тела шорами; сбивчивый аллюр лошади передавался прогнутой спине, и тяжесть кожаной сбруи сносила ее с угла, который эта глупая лошадь пыталась срезать. Затем я увидел вожжи возницы и выпуклое брюхо животного, и вся повозка легко вкатилась вслед за лошадью, дергая оглоблей и швыряя весь неуклюжий вес на одну сторону крестца животного — как если бы всадник на полном скаку соскочил с коня, всем своим весом повиснув на поводьях.

Возница прокричал:

— Гос-поди! — И повозка зацепилась за обочину обоими колесами, которые застопорились и перестали крутиться.

Лошадь ждала, когда ее ноги коснутся земли и когда коляска последует за ней. А я ждал, когда этот чокнутый возница перестанет натягивать поводья, задирая голову бедной лошади так высоко, что она могла видеть лишь макушки кустов форситии, а не собственные копыта, которые опустились на край мокрой, словно выложенной яйцами, брусчатки двора.

Лошадь завалилась на сторону, при этом оглобля сползла по ее спине и ударила в ухо; маленькая повозка высоко задралась на ее крестец. Когда упругие ребра животного шмякнулись о булыжник, она выдохнула:

— Пуф-ф!

Придурковатый возница соскочил со своего места и насел на шею лошади — вдобавок к кожаной сбруе и бряцающим железным обручам. Молочные бидоны издали ужасный грохот, скатившись на край повозки. Шлея сползла вниз, задрав лошадиный хвост на манер знамени.

— Что это? — удивился Зигги.

А оседлавший лошадиную шею возница подпрыгивал на ней, словно выскочившая из старого матраса пружина.