Книга Дерись или беги - Полина Клюкина

Сторож поднял голову, поискал Витю и, услышав «мотор», продолжил собирать гниль. Метла звонко шаркнула — показался асфальт и растоптанные кусочки мела.

Все его детство прошло в одном доме. Собиралось, бывало, больше десятка человек, дети рассаживались на полу и устраивали перед собой деревянные листы. Они усыпали поля мучными сугробами, лепили кривые пельмешки и шпиговали их как хотели. В итоге большая половина листа становилась «сюрпризной», пельмени были напичканы тестом, нежданным счастьем для близких родственников. Тогда он еще не знал, что удача в больших количествах не случается. А если вдруг и случится — за ней обязательно последует несварение.

Сторож сунул руку в карман, нащупал перья и несколько монет, а затем высыпал все копеечные. Так они всегда делали с отцом «на хорошую погоду».

Что бы ни происходило, он всегда знал, что с ним есть его папа и привычка засыпать на его руке во время хвори. Все его детские воспоминания начинались с трех вещей: поликлиники, гастронома номер семь и зеленого массивного фильмоскопа со сломанным колесом. Это были особые ритуалы: он просыпался в восемь и жаловался на распухшую носоглотку. Папа отворял пластмассовую пожелтевшую коробку, пропахшую бинтами и «звездочкой», и доставал градусник. Он дожидался, когда отец допьет превонючий кофе и прослушает заурядный прогноз погоды, и начинал одеваться. Делал все как положено: мыл скрупулезно уши, мокрой расческой укладывал волосы и доставал белый воротничок рубахи наружу.

Из поликлиники он направлялся в гастроном номер семь. Отец всегда оставлял ему вкусную денежку, на нее он, конечно, покупал хлеб, а сдачу, само собой, тратил на сладости. Он выбирал только те лакомства, на которых умещались и белковый крем, и шоколадная стружка, и крохотная зефирная розочка сверху. Сереженька считал преступлением класть пирожное на блюдце и съедать его за столом, и потому всегда устраивал трапезный просмотр диафильмов. Первые фильмы он смотрел вместе с отцом. Они ложились на кровать и перещелкивали цветные кадры. Там был и текст, но поскольку он попадал прямо на гардину и всхолмленные волнистые шторы, папа сам становился автором и подбирал слова, понятные только сыну.

Папа любил повторять ему: «Человек состоит из своей памяти». Он движется со скоростью, подходящей только ему, и встречает события, важные для него одного. А если он упадет — пиши пропало. Он поднимется, потрет колени и станет двигаться дальше, но теперь у него появится непреодолимое желание «обходить всю валкую землю». И всё вроде бы пойдет по-прежнему, но его ходьба теперь станет напоминать «лунную» походку на одном месте. Вокруг все изменится, но это не будет означать ничего, возможно, лишний раз подтвердит только — вокруг все шагают той же походкой.

Санька вернулся через сорок минут, когда все отощалые яблоки уже громоздились в алюминиевом тазу и походили на забытое бабушкино варенье. Сторож собирал грабли и здоровался с выходящими из церкви прихожанами. Одним пожимал руку, другим отвечал скромным кивком и спешил отвернуться. Достал из кармана перья и уложил их на землю. Расправил смявшиеся и позвал Саньку.

— Глянь, малой, я тебе рассказывал.

— Яша, попугай?

— Похож. Как «поносились»?

— Хорошо. Вокруг храма маленько, потом на болото спустились…

Сторож сложил перья обратно и сел на землю.

— Я виноват, Санечка, ох, как я виноват.

— А чё, дядь Сережа?

— Я виноват. Я сбил.

— Чё?

— Отца я его сбил, напился до «белки», погнал в магазин за добавком и сбил случайно. А он, проклятый, под колеса прямо… Тута же было, он раньше храм этот с сыном вместе стерег, листву подметал, как мы с тобой… Не прощу себе этого, вот хоть сто лет пройди, не прощу.

— Дядь Сереж, не понял ничё я!

Сторож промолчал и продолжил:

— Витя, думаешь, из-за кого дурачком стал?

— Витя-руль?

— Руль, руль… Каково, думаешь, когда в восемь на твоих глазах отца насмерть пьяная сволочь сбивает…

— Дядь Сереж, а тебя чё, в тюрьму сажали?

— Сажали, дружок, сажали… А ты иди-ка домой уже. Мать твоя заждалась уже, отца скоро на поиски пустит.

— Дядь Сереж, а ты?

— Скоро, Санечка, скоро…

Через минуту Санькина фуфайка скрылась за храмом. Дядя Сережа опустился к тазу, слюна его стекла на одно из раскрошенных яблок и тут же впиталась в сухую плоть земли. Гайва засыпала, чтобы проснуться завтра.

Нахес

Пожилая женщина в темных очках наваливается на перила и свешивает руки с балкона. Из кармана шелкового халата она достает красные спички, зажимает пухлыми губами сигарету и закуривает. С кухни доносится курчавое пение Лилии Гранде.

После двух затяжек она начинает кого-то звать: «Нахес, Нахес, кс-кс-кс, Нахес, куда ты опять пропал, старый разбойник?!» Никто не откликается. Она осматривается вокруг: «Нахес, старичок, кс-кс-кс!»

Женщина возвращается в комнату и включает телевизор. «Нахес, не поступай так со мной». На кухне смолкает музыка. Женщина перематывает кассету и слушает запись заново. Во время выпусков новостей она добавляет звук. В такие моменты в квартире становится многолюдно. «Нахес, старый ублюдок, где же ты?!»

В розовом кабинете на каждой стене висят часы. В центре стоит стеклянный стол с пустой вазой. Рядом на полосатом диване сидит лысый человек в близоруких очках.

— Да вы поймите, она… как вам сказать… Знаете Ломброзо?

— Нет, конечно.

— Ну, это психиатр один. Так вот, он считал, что чередование состояний экстаза и упадка — это патологический характер! Вы понимаете, о чем я?

— Вообще-то нет…

— Ладно, просто относитесь к ней как к гениальному человеку, не укоряйте ее ни в чем, ни в коем случае не порицайте ее настроения.

— Да какой же она гений?

— А что? Вот Руссо, например, клеветал сам на себя, на других наговаривал. Свифт, который, между прочим, был духовным лицом, издевался над религией!

— При чем здесь религия, при чем здесь эти люди?

— Форма болезни вашей матери — это сверхострая мания, неистовство и безумие.

— Но она никому ничего плохого не сделала.

— Однако она больна. Уверяю вас.

— Может, ей просто нравится это состояние?

— Это называется «невозможность уравновешиваться с настоящим и полноценно в нем держаться».

— Из-за чего?

— Вероятно, произошла какая-то очень масштабная неудача в ее жизни, вам лучше знать. Началась типичная меланхолия.

— Она была обычной москвичкой, вышла замуж за папу, уважаемого ученого-генетика…

Раздается громкий стук. Женщина на цыпочках подбирается к двери: