Книга Ланч - Марина Палей

…Она, уже чуть постаревшая, играла командира космического корабля. Она попала на другую планету (все другие члены экипажа погибли), и там у нее немедленно начались сексуальные отношения с вампирами. Потом вампиры почему-то все передохли, а члены экипажа, наоборот, воскресли. И все они возвратились на Землю. А у нее, у командирши, на Земле начались серьезные психологические проблемы, проще сказать — фрустрация, которая и привела ее к знаменитому психологу. Психолог погрузил пациентку в гипноз, и тут выяснилось, что с вампирами у нее был вовсе не голый секс, а наоборот, простая, но сильная любовь в духе Джека Лондона, причем сразу с тремя. А тем временем в городе началась повальная эпидемия, которую, не ведая того, завезли космонавты. Часть людей превращалась в вампиров, причем сразу, а часть еще мучилась, — то есть у них, кто превращался не сразу, сначала вытекали глаза, потом изо рта вылетали громы и молнии, потом из носа било струей что-то зеленое, вязкое (как, кстати сказать, рекламируемый соус к тушеным бобам), а потом из ушей полезли какие-то пластикатовые ящерки. Но это бы еще полбеды. Главное психологическое напряжение состояло в том, что психолог уже полюбил свою сложную пациентку, командиршу космического корабля, а тут из него самого, как на грех, потекло, полезло, покапало. Что делать? И тогда командирша (в состоянии лечебного транса, сразу после постельной сцены с психологом) понимает, что если она принесет некую сакральную жертву, то есть если душа ее вернется к тем вампирам (а лучше и тело тоже), то тогда те умершие вампиры воскреснут, а зато люди на Земле (вместе с психологом) перестанут болеть.

Дальше я не смотрел.

Но когда перекрутил пленку к началу, то попал на рекламу, которую до этого в нетерпении пропустил.

Она, одетая Офелией, вся в белом, предлагала Гамлету сигареты — именно те, что продавала в будке с селедкой ее жирная свекровь.

Я не знаю, какие частные причины заставили эту актрису такое над собой проделать. Я имею в виду: наложить на себя руки. Я не знаю, как иначе назвать эту сознательную (или неосознанную) деградацию. Если не «самоубийство», то что? «Капитуляция»? «Разумный компромисс»? Слова, слова. Возможно, она тоже хотела, чтобы ее родители под старость сидели исключительно в белых плетеных креслах. И разве это не благородно — пожертвовать собой ради…

Но что-то мне плохо в такое верится. Пожертвовав собой, человек не может не умереть — вот мое мнение; думаю, оно не лишено логики. И особенно быстро это происходит с художником. А может, она стряхнула себе в рот последние крошки засохшего тоста — и побрела с сумою сдаваться на милость первой попавшейся коммерческой компании. Что она, собственно говоря, и сделала. Ну, «последние крошки», «сума» — понятия, конечно, условные и весьма относительные. И всё равно: тоже «не верю», как говаривали, независимо друг от друга, некий Фома и некий Константин. И вообще, частные причины меня нимало не интересуют. Самоочевидно, что, подставь любую, буквально любую из них — в формулу малодушия, лени, алчности, дурновкусья, — система сработает безотказно. И будет эту «работу» продолжать.

Я вовсе не беру на себя смелость утверждать, что ничего не знаю. А кокетливо констатировать: «знаю, что не знаю ничего», — это, по-моему, банальнейшая неблагодарность. Есть Причина причин. Имя ее скрыто. Условное ее имя девальвировано.

Но есть еще имя некоего передаточного механизма в цепи между Причиной и ее consequences.

Имя этого механизма — Гастер.

11

Бывают дни быстрые, бывают дни медленные.

Течение времени в пределах дня вовсе не зависит от того, была ли у тебя с утра тысяча дел и день пролетел, как час, или, напротив, ты провел час в очереди к дантисту, и час этот тебе показался длиною в день (год, жизнь, вечность). Это прием наипошлейшего материалистического толка — самонадеянного и притом самого примитивного в наборе его кустарных отмычек. Скорость дня не зависит от нашей трусости, храбрости, лени или оборотливости. Она зависит лишь от того, каким назначен данный день быть. Итак: бывают дни быстрые, бывают дни медленные.

Сегодняшний день — такой странный после вчерашнего окончательного завершения Трактата — был медленным. Я сразу заметил это по движению минутной стрелки (по ее бездвижности). Сначала, в самом деле, я подумал, что часы стоят. Я лежал на столе, накрытый белым одеялом, и глядел на своих ангелов. День был пасмурный.

Я думал о том, что если не быть после жизни, то лучше и впрямь не быть. Ибо ужаснее всего наблюдать за жизнью со стороны, не имея ровным счетом никакой возможности в нее войти. Именно это я крайне отчетливо чувствую последние годы. Граница невидима, но непреодолима. Допустим, «входить в жизнь» я и не рвусь. Я не вижу в ней решительно никаких соблазнов. Но я страшусь того, что, может быть, потом, после жизни, с той стороны времени, меня что-нибудь в ней неожиданно привлечет. Запоздало поманит. Ведь у меня будет в запасе вечность, так неужели за целую вечность, наблюдая со стороны за земной жизнью, я не увижу ничего, что заставило бы меня рвануться назад?! Колотясь о невидимую преграду?.. Так что же: вечно биться в преграду? Нет, лучше не быть, не быть совершенно…

Еще я думал о том, что поэт неправ, считая, будто душа (как йод — пробку) разъедает тело. Если бы! Душа моя умерла еще при моей, так сказать, физической жизни — какие могут быть упования на ее бессмертие? И сожрало душу именно тело. Тело, руководимое Гастером. Душа, удушаемая Гастером, бессменно ишачила на тело. Роптала. Но все ее восстания были подавлены. Потому что ей на Земле некуда деться, если она от тела сбежит. Вот и вламывала на прокорм мяса. Слепая, рабская, беспросветная каторга. Вламывала. Износилась. Скончалась. («Надорвалась!..» — как сказано у сомнительного Ф. М. Д.) Тело же, как ни в чем не бывало, даже после такого, казалось бы, «несовместимого с жизнью» повреждения, осталось живо, регулярно хотело есть (главный признак его жизни); — ну, телу, как известно, хоть плюнь в глаза. Так что, по-моему, наоборот: именно тело и есть тот самый йод, разъедающий пробочку— душу. Значит, вы, господин хороший (скажут мне), всеми фибрами презирающий материализм, — вы не веруете, как выяснилось, в бессмертие души?

Я этого не говорил. Во-первых, «верить» приходится лишь в то, что невозможно ни опровергнуть, ни доказать. Но у меня имеется в распоряжении мой личный, так сказать, совокупный опыт, и он отчетливо показал мне, что моя душа умерла. Правда, не все набираются именно таким опытом. Я, если уж говорить о вере, верую в то, что люди, от рождения, бывают двух типов: смертные и бессмертные. Но ни те ни другие не знают, какой им выпал билет. Даже смертные не знают. Потому что смерть — это то, что бывает с другими. То есть люди не знают, к какой именно породе они принадлежат, — и узнать это так и не могут. Ну, разве что в жизни после жизни, если таковая есть, и они туда попадут, — только тогда они поймут, что в прежней умерли. Да и то не факт. Поскольку в новом воплощении (даже в промежутке между) им, скорее всего, отшибет память. У кого сил побольше, жаждут, конечно, бессмертия. А у кого поменьше, хотят покоя. Но врожденная принадлежность к смертным или бессмертным предопределена, и она уже не зависит от наших последующих капризов.