Книга С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции - Светлана Саврасова

– На каком языке вы считаете?

– По-разному: деньги люблю в фунтах, потому что они стоят дороже. Если детей, так в разах, потому что только один раз у меня получилось. Если ритм в музыке, то по-польски: польский муж-джазмен научил.

– Где вы окончили школу?

– В Минске. Шестьдесят четвертую среднюю школу, рядом с Комаровским рынком. С преподаванием на английском – я имею в виду школу, а не рынок. Мы начали изучать английский с семи лет. Когда исполнилось семнадцать, мне выдали аттестат с одними пятерками по английскому языку, английской литературе и техническому и военному переводам. Своим английским я могу развязать любого вражеского «языка» и перевербовать Джеймса Бонда в Штирлицы или там в Гансы Клоссы.

– Где вы родились?

– В Щецине.

И выдаю некогда рассказанный моим дорогим другом Мариушом Древновским рискованный анекдот про блондинку, в котором обыгрывается одинаковое звучание на польском языке слов «в Щецине» и «в щетине».

– Понимаю… На каком языке говорят у вас дома?

– В родительском доме? На русском. Дома у одной бабки на немецком, у другой на старорусском диалекте. В первом браке – на языке прикосновений. Во втором – на польском. В третьем – на английском. Что будет в следующем, еще не знаю…

– Так определитесь же! Вы должны выбрать один из трех языков тестирования: польский, русский или английский!

Должна, как же!.. Я вижу, что прекрасную польку начинают утомлять сложности моей биографии. Знаю, что ей хотелось бы услышать от меня:

– О прекрасная ясновельможная пани! Я русская баба, простая как грабли, уродливая как цыганка из Млавы, но своим родным языком считаю, с вашего любезного разрешения, чудесный и неповторимый, единственный в своем роде польский! Я мечтаю овладеть им в такой степени, которая дана вам правом благородного рождения от польских родителей. Низко кланяюсь и бью челом об пол. Пусть польский бог уменьшит Россию на карте мира до размеров какого-нибудь захудалого силезского повята и плеснет серной кислоты в морды всех русских баб. Тех, про которых писали на польских заборах в 1989 году: «Россияне – нет! Россиянки – ДА!».

Но я не собираюсь подлизываться к ней из-за какого-то паршивого экзамена. И совсем не из-за русской национальной гордости. Может, когда-нибудь я встречу настоящего любимого и предам ради него отца, мать и остатки былой гордости – как приказал Бог для продолжения рода.

Однако должен ведь быть какой-то выход из этой трясины? Какой-нибудь izlaz za nuzdu, говоря между нами, хорватами?

И я покорно, как бабочка или овечка, говорю:

– Знаете, я иногда встаю с постели и ни на одном языке не могу даже пару слов связать. Ни бе, ни ме, ни кукареку… Глупо как-то. Честное слово.

При этих словах у прекрасной польки явственно темнеют волосы – от сложных мыслей, что ли? В итоге она заставляет себя улыбнуться, хоть и с трудом, корректно, гордо и великодушно. Наверное, впервые с тех пор, как стала наиглавнейшим в мире экзаменатором полицейских переводчиков, улыбается, демонстрируя фарфор несусветно дорогих белоснежных искусственных зубов. И ставит мне оценку «ЗАЧТЕНО» по всем трем упомянутым языкам. А на первое место ставит, конечно, польский. Наверное, желая самой себе доказать, что является великим психологом и может справиться с любой русской. Ну и на здоровье!

Такой вот магией обладает мой День Большой Болтухи.

Есть только один человек на этой планете, который мне ровня в такой день. Это мой дорогой друг не из этой страны, а из Эстонии – неподражаемый Хейнрих Ламволь, хохмач и поэт-романтик. Честно говоря, это не он мне ровня, это я ему раз в месяц ровня, потому что он постоянно на гребне Большой трепаческой волны. Не так давно, в смутное время перестройки, он даже вел собственную радиопередачу под названием «Братья Трепловичи», трактуемую как авторская программа ДЛЯ ТЕХ, КОМУ НЕ С КЕМ ВЫПИТЬ. Они вместе с другим-ведущим брали бутылку коньяка и выдавали в прямой эфир то, что им приходило вначале на ум, а потом сразу – на язык. Летели тосты: «За двуглавого орла! Послечернобыльского!», «За таинственную усмешку Кондолизы!» или: «За мазню художника Казя Малевича – Афроамериканский квадрат!». Если бы не жена его партнера, доктор по циррозу печени, они споили бы «к тёртофой матери» всю неравнодушную к трезвости Эстонию. Такая у них была популярность!

Хейнрих уже полгода в Лондоне. У его матери рак. Жизнь слишком дорога, говорит он, я зарабатываю на смерть. Ему приходится горбатиться, как рабу на плантации, чтобы скопить на капиталистические похороны. Социалистические уже пролетели мимо носа.

У меня аж в пальцах свербит, так хочется ему позвонить. Но не могу. Он работает в одном из самых дорогих лондонских отелей, в котором останавливаются одни VIP-персоны. Это для них он моет посуду и драит адские котлы в ночном ресторане. С семи до семи. Отбарабанив смену, после завтрака, душа и обыска – а то иногда из холодильника пропадают куски аргентинского мяса высшего качества! – он час едет в одному ему известном направлении. И в какой-то черной, как афроамериканская задница, дыре ложится спать в постель, которую как раз освобождает украинец Петро Ворек, отправляющийся на работу в дневную смену в больничную кочегарку, в которой сжигают медицинские отходы. Это хорошая зимняя система выживания в Лондоне, потому что в их каморке нет отопления. И горячей воды. И холодной, если не считать той, что в унитазе. На нем Хейно повесил плакатик: «ДРУГ ПОЗНАЕТСЯ В БИДЕ».

Не могу дождаться шести часов и встаю в полшестого. Знаю, что это не fair с точки зрения отношений с соседями. Я снимаю чудесную квартирку в доме под названием Old Rooms – Старые Комнаты, или, я бы сказала, Старые Норы. Этому дому уже сто тридцать шесть лет! Когда-то тут было самое лучшее в районе заведение с девочками. С видом на залив из всех окон. Чтобы уследить, как на горизонте появляется долгожданная работа. «Алые Паруса», реалистическая версия.

Видимо, из соображений увеличения оборотов и сокращения продолжительности индивидуальной услуги наш дом построен без какой-либо звуковой изоляции. У меня в квартире две комнаты, кухня и ванная, и она занимает аж половину этажа для коротышек. Потому что есть еще Большой этаж. Представьте себе, как сходит моряк после рейса на берег, пошатываясь с непривычки к устойчивой поверхности под несгибающимися от трезвости ногами… А тут из окна величественного дворца высовывается накрашенная мордашка в папильотках и сладко призывает:

– Эй, красавчик!..

Тот и заходит, нащупывая руками деньги в карманах. И дыхание у него перехватывает: высокий, как небо, потолок; зеркала в полстены; хрустальные подсвечники; столики с мраморными столешницами и письменными принадлежностями; бюро, за которым сидит еврей-меняла, и козетки с гнутыми ножками вдоль стен. По высшему разряду! А справа, в глубине зала, живительная влага за барной стойкой, слева же – девушки в нарядных платьях в креслах у фортепьяно. То есть они в платьях, пока светло, а когда темнеет в сознании и на улице, платья оказываются висящими на креслах, а девушки расходятся по комнаткам. Вначале было два этажа – для всех одинаково. Однако потом спрос сделал свое коварное дело, бардак расширился, как все во Вселенной, и появились полуэтажи. Не у всякого моряка рост шесть футов и девять дюймов. Посетитель меньшего роста после долгого пребывания в кубрике может и заблудиться в этих огромных кубатурах. Ну и в рамках заботы о клиентах меньшего роста и дальнейшего развития инвестиций первый этаж поделили на две половины: одну для big boys – с высотой потолков в два с половиной метра, и вторую для коротышек – с потолками в метр девяносто пять. А девушкам надлежало самим решать, как делить клиентов. Пол на нашем полуэтаже был сооружен экономно и экспресс-методом. Так что если клиент был небольшого роста, но коренастым и тяжелым, существовала опасность рухнуть вместе с ним и с кроватью в расположенную ниже комнату.