Книга Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

«Ну и дурак, — подумал Малюта, — царю пагубное слово передать — разве это донос?!»

— Ты что же, Алешка, не веришь мне? — негромко, еще не наливаясь гневом, поинтересовался Иоанн.

— Не в вере суть, пресветлый государь.

— А в чем?

Адашев молчал долго, затем произнес:

— В чести!

— Да это заговор, Алешка! Измена! Если ты своему повелителю истину указать не хочешь, Господь тебя покарает!

«И он как я мыслит, — отметил Малюта. — Надо это запомнить и ему же повторить».

— Как знать! Может, и не покарает.

Тут Малюта и выступил из тьмы впереди двух стрельцов с бердышами, которые в сенях перед спальней караул держали. Иоанн требовал, чтобы ему лично представляли тех, кто охрану нес. Но сейчас царь лишь махнул рукой: мол, не мешайте! Малюта отступил и растворился в сумраке. Эту способность он тоже быстро в себе выработал. Характер Иоанна не казался ему странным, скорее лицемерным и хитрым. Чтобы жить, надо грешить, а чтобы управлять — вдвойне. Сама жизнь в грехе зачинается. Как без силы? Ванька Турунтай стрельцов на постой ставил к посадским и не платил положенного. Корми да молчи! Ну, это еще терпеть не обидно А вот когда девок начали портить да жен отнимать?! Царь в Островке и слушать не пожелал. Здесь для Малюты ничего удивительного не было. Поразился он тому, что царь мгновенно и охотно — без колебаний — принимал совершенно противоположную личину. В подобном свойстве самая опасность и крылась.

— Не стращай меня, Алешка, ни гневом господним, ни народным возмущением. Через меня Всевышний народом и верховодит. Так неужто я подале от него отстою, чем ты? — И Иоанн, сощурившись, грозно вперил взор в пустоту.

Малюта не уловил ответ Алексея Адашева и скрылся за пологом в полной уверенности, что царь поставил ложничего в тупик. «Я не струхнул бы и не растерялся, — мелькнуло у Малюты, — нашелся бы что возразить». Во-первых, назвал бы заговорщиков. Воронцовых Иоанн не пощадил, а с Курлятевым и всякими Горбатыми вмиг разделается.

Как в воду Малюта смотрел. До того как сложил голову за царя без малого через два десятка лет, успел насладиться опалой старика Михайла Воротынского и высокомерного Никиты Одоевского. А опала у царя недолгая и, по обыкновению, ведет в застенок. Коли не уморят там, то отправят на плаху или удавят в тюрьме. После опалы жизнь царь дарует временно и ненадолго.

Между тем Адашев не оробел. Не сразу согласился. Мягко, со значением ответил:

— Истину возвещаешь, пресветлый государь. Богом ты послан нам и для нас.

— Вот то-то! — улыбаясь, воскликнул Иоанн, не подмечая скрытого смысла в последних словах и проявляя тем самоуверенность и надменность, свойственную молодым летам. — Вот то-то, Алешка! Я царь или не царь?!

— Но ежели перебьешь самых храбрейших, а псковитяне народ смелый и воины — лучше не надо, то с кем оборону держать будешь против ливонцев да против татар? А за ливонцами — немцы зубами щелкают с ляхами, за татарами — турки стоят. Они надеются, что ты молод и волей не окреп. У кого воли нет, у того мудрость хромает. Уйми свой часто справедливый гнев и правь с осторожностью и милостиво.

— Хватит учить, — рассмеялся Иоанн с недостаточно проясненным чувством превосходства. — Стаскивай сапоги, и давай спать. До Бога далеко, до царя близко. Царь я или не царь?!

— Царь, конечно, — подтвердил Адашев. — Великий государь!

Иоанн, невзирая на высокий титул, обширный и природный ум, нередко ошибался. Что и доказала эта летняя ночь.

II

Что-то в Москве делалось нехорошее, раз Господь Бог так ее наказывал, уничтожая огнем сотни прекрасных строений, тысячи деревьев и кустов, версты деревянных тротуаров и мостовых. В пламени погибли неисчислимые богатства и припасы. Ни одно нашествие иных племен так не опустошало Москву, как все пожирающие багрово-желтые ревущие и хлопающие языки. Если в апреле с пожарами еще как-то удавалось бороться, то в конце июня никто и не помышлял остановить разгулявшуюся дикую стихию.

Укладываясь спать, Иоанн припомнил, как Сильвестр в душных сумерках, перед уходом из дворца, молвил с присущей ему пугающей интонацией:

— Не хочу тебе грозить, государь пресветлый, знаю, что ты несуеверен и бесстрашен, но сегодня в полдень на Арбате близ церкви Воздвижения народ стоял в безмолвии вокруг блаженного Василия, который плакал так горько, как никогда. Быть беде, государь пресветлый! Молись, прошу тебя! Ты молод и еще мало нагрешил. Всевышний внемлет тебе.

— Я всегда молюсь, поп! — с неудовольствием бросил Иоанн, смиряя закипавшее внутри раздражение. — А почему Василий глядел на церковь? Что сие означает?

— Увидим, — уклончиво ответил Сильвестр. — Но берегись, государь пресветлый! И нас береги!

Сильвестр умел обронить вовремя фразу, которую при европейском дворе расценили бы как тонкую лесть, а при московском считали небезопасным напоминанием о том, к чему призван властелин. Когда красный петух, неизвестно откуда взявшийся, весной пожрал набитые добром лавки в Китай-городе, превратил казенные гостиные дворы в кучи головешек — черных, обугленных, не потерявших жар и через несколько дней, когда пространство от Ильинских ворот до Кремля стало искореженной грязной пустыней, когда башня, в которой хранилось больше пороха, чем во всей Ливонии и Польше, взлетела на воздух и, со страшным треском рухнув, запрудила Москву-реку, когда куски городской стены были выбиты из общего строя и зияли темными прогалинами, когда за Яузой жилища и мастерские гончаров и кожевников сгорели дотла, — Иоанн и тогда не потерял самообладания. Он сел на коня и объехал свой град столичный, правда с лицом мрачным и непроницаемым. Дьявол не нарушит течение его счастливой после женитьбы жизни. Он не намерен отступать перед стихией и даст ей отпор. Позднее он будет рассуждать об этих днях иначе, со смирением и длинно. Летописцы воспользуются оставшимися от эпохи клочками бумаги и живучими легендами, превратив его в болтуна и спорщика. Немало тому посодействуют и писцы. Однако в ту пору Иоанн в реальной жизни был быстр и немногословен.

— Огонь уничтожает, но и очищает. Смотри, сколько места освободилось, — обратился он к едущему рядом Курбскому, повторив недавно высказанную князем мысль и теперь им присвоенную. — Хоромы построим лучше прежних. И улицы расширим, как в Новгороде. Глаз повеселеет.

Новгородскому устройству он всегда завидовал. Все уши ему тот же Курбский прожужжал. Мол, в немецкой стороне подобных Великому Новгороду мест нет. Ничего! Он Москву изукрасит — дайте только срок.

— Ты вот огня страшишься, а есть воины… — И Иоанн, недосказав, ткнул рукоятью плетки в сторону Малюты, державшего под уздцы лошадь Басманова, тоже сопровождавшего царя.

— Конечно! — согласился Курбский. — Есть воины, которые и крови невинной не боятся, а я вот боюсь.

— Ну и пошел к черту! — яростно крикнул Иоанн, хлестнув плетью коня, да так злобно, что бедняга шарахнулся и понес самого всадника не разбирая дороги, очевидно, туда, где головешки в огонь подбрасывало помянутое и популярное в русской литературе и вообще на Руси существо, которому вот-вот начнет открывать дорогу на страницы книг первопечатник Иван Федоров, мечтавший еще только о поездке в Москву.