Книга Последние капли вина - Мэри Рено

Мне кажется, после таких разговоров он обрадовался не меньше моего, когда вошла мать. Она была спокойна, хоть и бледна, и сказала, что сукновал вернет его плащ до наступления темноты.

Он отплыл через несколько дней. В порт, провожать его, я отправился вместе со своим двоюродным дедом Стримоном. Чума и война так выкосили наше семейство, что после отъезда отца он оставался моим ближайшим кровным родственником. Я все гадал, как это обернется, потому что знал его не очень хорошо. Отец приглашал его на праздничные пиры, посылал ему мясо[549507], когда приносил жертвы, и соблюдал обычную вежливость. Но ужинать вместе со своими друзьями он приглашал деда редко. Думаю, единственно лишь потому, что считал его скучным.

Казалось, чуть ли не все ребята моего возраста, знакомые мне по школе, собрались здесь попрощаться с отцами. Ксенофонт даже не заметил меня; мне казалось загадочным, что отец и сын могут так много сказать друг другу.

Наконец корабль отчалил. Я долго махал рукой отцу, а он - мне; думаю, мы оба хотели как-то возместить все упущенное за последнее время. Потом я поговорил с кем-то из школьных приятелей; но Ксенофонт, хоть и держался очень хорошо, ушел один. По-моему, с ним не было даже наставника.

Мне пришлось идти обратно вместе с двоюродным дедом, Стримоном. Ему было тогда около шестидесяти лет (ибо он родился намного позже моего родного деда), и для своего возраста он был вполне здоров. Воззрения его всегда совпадали с мнением большинства почтенных людей. Думаю, если бы я мог иногда посмеяться над ним, то любил бы его больше.

Дома мать встретила меня с улыбкой и дала мне кунжутную лепешку. Волосы ее были влажны на концах, в тех местах, которые она намочила, когда плескала себе в глаза холодную воду. На ней уже немного заметна была беременность, лицо побледнело и похудело. Я сказал ей, что не надо горевать - теперь, когда послана кавалерия, война окончится скоро; но она покачала головой. Я постарался успокоить ее:

– Понимаю, теперь ты легче поддаешься всяким страхам, чем в другое время; но не давай им волю, ведь я здесь и позабочусь о тебе. А если захочешь съесть что-то особенное, - это было практически единственное, что я знал о таких делах, - я тебе все добуду, какой бы редкостью оно ни было.

Она взглянула на меня - и принялась смеяться; но смех снова перешел в слезы, и она убежала.

Глава седьмая

Мой отец, уезжая, освободил Мидаса - прежде даже, чем обещал, посвятив это деяние Аполлону. Предполагалось, что теперь за мной будет присматривать старый Состий; но за последнее время я изрядно вырос - и ростом, и во всем остальном. Вскоре я понял, что он в растерянности и что из него можно веревки вить.

Поначалу у меня не оставалось времени на удовольствия, так много дел оказалось на усадьбе. Пока за спиной у меня стоял отец, я передавал его приказания рабам вполне уверенно; теперь пришлось научиться приказывать от своего имени, и оказалось, что особой разницы они не почувствовали. Настоящее беспокойство мне создавали не они, а постоянное вмешательство деда Стримона. Все унаследованное имущество он вложил в рабов, которых отправлял работать на серебряные рудники, и его единственной заботой было раз в месяц получать плату за них да откладывать понемногу для замены выбывших; но он был всезнайка, набитый полученными из вторых рук премудростями, которые никак не мог приспособить к земледелию. Стоило мне возразить хоть словом, он говорил: "Ладно, ладно, я знаю, нынешние юнцы не любят, когда старшие им что-то подсказывают. Я просто выполняю свой долг перед твоим отцом как умею".

Все это отвлекало меня от упражнений на беговой дорожке, но, отправляясь в деревню, я старался по дороге бегать, пока конюх вел лошадей, так что мне вполне хватало нагрузок, чтобы не расслабиться. В последний год я рос очень быстро и стал довольно тощим и долговязым; потому теперь я, поднимаясь до рассвета, выходил из дому в любую погоду и часто сам подключался к работе, чтобы задать темп рабам и наемным работникам. От этого у меня постепенно наросли мышцы на костях, тело стало крепким, смуглым и твердым. Однако изредка я находил время посетить палестру или бани, и вскоре обнаружил, что мне вслед оборачиваются мужи, которые раньше себя этим не утруждали. Раз-другой я даже убедился, как полезно, когда следом плетется старый костлявый Состий.

Вернулся корабль, отвозивший моего отца и других всадников на Сицилию, и доставил весть, что Ламах мертв. Он погиб, штурмуя стену, которую возвели сиракузцы, чтобы господствовать над местами наших осадных работ. Но, благодаря его усилиям, город обложен почти полностью, и когда окружение завершится, война, можно считать, будет кончена. Сиракузцы, как выяснилось, воины довольно неумелые, скопище небольших отрядов, собранных из разных мест. Правда, они сражались перед дверями своих домов, что делает стойкими даже самые худшие войска; иначе их бы давно уже смели прочь.

По всей Элладе было спокойно, только спартанцы совершали налеты на Аргос, и аргивяне попросили нас одолжить им корабли для защиты своих берегов. Хоть у нас и было в ту пору перемирие со спартанцами, отказать в этой просьбе казалось бесчестным, особенно после того как аргивяне отправили своих мужей на Сицилию. И вот, когда мы услышали, что некоторые из этих кораблей совершают рейды на Лаконию, кое-кто покачал головой; но то были лишь мелкие действия, вроде пиратских набегов, и мы скоро выбросили их из головы; я, во всяком случае, выбросил, потому что в этот год впервые появился в обществе Сократа.

Вначале я прокрадывался, словно ночной вор, чтобы он не заметил меня и не стал задавать вопросы, которые показали бы всем мою глупость, - тогда я не отважился бы появиться возле него еще раз. Когда люди спрашивали его, почему он не требует платы за обучение, он обычно отвечал, что хочет оставаться свободным в выборе собеседников, а потому никому не позволяет называть себя его учеником - только другом. Лишь теперь осознал я свою наглую самонадеянность. Обычно я старался дождаться, пока вокруг него соберутся люди, и прятался у них за спинами, а если он намеревался глянуть в мою сторону, спешил отступить в сторону. Мне казалось, я хорошо скрываюсь, пока однажды он не проговорил в ходе какого-то обсуждения:

– Теперь, я полагаю, ошибочность этого мнения очевидна даже для самого младшего среди нас; как ты думаешь, Алексий?

Я сразу почувствовал себя так, словно участвовал в беседе с ним все время, как будто ничего нового не произошло, - и ответил без опаски. Когда ему хотелось, он умел сделать любой трудный предмет легким и естественным; однако же умел он и другое - заставить вещи вполне знакомые выглядеть новыми и странными, так что удивление брало, как это ты раньше не замечал их красоту - или, напротив, не отбрасывал прочь в отвращении.

Мне кажется, каждый час мир становился для него новым. Большинство из нас принимает то, что говорят нам другие люди, которым, в свою очередь, сказал кто-то еще. Но для него все, что есть в мире, было полно богов, и ему казалось величайшим неблагочестием не взглянуть на все своими глазами. Именно из-за этого, полагаю, его ненавидели и трусливые души, и высокомерные, а с ними вместе все те, кто осмеливается не знать ничего ни о себе, ни о боге.