Книга У чужих берегов - Георгий Лосьев

Рутковский посмотрел на Дьяконова с любопытством, сказал:

– А ведь с тебя, пожалуй, станется! Двух братьев твоих наши расстреляли... Черт с вами, развязывайте. Я хочу издохнуть сразу!

Потоптавшись немного, чтобы размять ноги, он пошел вперед спокойно и равнодушно, но, пройдя шагов с полсотни, обернулся.

– Все равно я покончу самоубийством!

Тут и я не вытерпел.

– Вы хотите эпизод сделать хроническим, Никодимов-Рутковский, или как там вас еще? Вы не только подлец, но и трус!

Он ответил выспренне:

– Я – Нерон! Я – поэт!

– Никакой вы не поэт, – вмешался Дьяконов. – Стихи писала ваша жена, создававшая вам... районную славу. Любила она вас без памяти...

– Баба как баба!.. А меня вам не понять!

– Почему же? Мы не чужды искусства. Товарищ народный следователь, когда вы изволили утопиться, заявил сразу, что вы одухотворенная натура. Верно, следователь?..

Я рассвирепел.

– Долго мы будем лясы точить?!

Тут Егоров ткнул «Нерона» в бок стволом нагана и сказал беззлобно:

– Шагай, шагай, гнида!..

Выражение лица Игоря, когда наше шествие вышло на его засаду, было, применяя литературный штамп, «не поддающимся описанию».

Егоров, сбросив узел с пожитками арестанта в повозку, подошел к Желтовскому и предупредил:

– Закрой рот, а то паут залетит!

– Садись сюда...

Виктор Павлович домовничал один. Жена с ребятишками ушла в гости.

Он подбросил дров в печку, подвинул к теплу два стула...

Ласковые дни побаловали недолго, и по возвращении в Святское на небо навалилась тяжелая осенняя хмарь, а в окна застучали холодные дожди...

– Самым трудным во всей этой истории был разговор со старухой-хозяйкой, к которой я ходил еще несколько раз. Полоумная бабка долго несла чушь, пока я не догадался применить вишневую наливку. После второй рюмки бабкины мозги прояснились и на горизонте замаячила фигура Нюрки...

– Той самой, что была в лесу?

– Той самой. Тогда она работала санитаркой в больнице, ходила к бывшему самоубийце стирать белье, мыть полы и помогала одинокому поэту скрашивать бытие другими доступными ей средствами. Короче говоря, Нюрка была любовницей Рутковского... Сомнения в отношении Никодимова начались у меня еще с прошлого года. Понимаешь, не подходил он как-то к нашим людям!.. Тип не тот. Не районного масштаба гусь!.. Так чего же занесло его к нам? Неужели такая даровитая личность не могла обосноваться где-нибудь... повыше, что ли? Проверил я тщательно анкету Никодимова. Сделал запросы, получил ответы... И тут сомнения одолели еще пуще. Понимаешь, по анкете с девятнадцатого года все правда, а до восемнадцатого – туман и много липы... Сделал еще запрос – по месту жительства, на Урал...

– Я тоже писал...

– Знаю. Но тебя интересовали манатки, а меня – фигура...

– Гм!

– Наша фирма установила, что семья Никодимовых была большевистской. В колчаковщину старика расстреляли, мать умерла в тюрьме, а Аркадий Ильич, сын, был отправлен в глубь Сибири с одним из колчаковских «поездов смерти». Интересовался когда-нибудь этими поездами? Страшная была штука! Ну, вот. Наши разыскали дальних родственников Никодимовых, хорошо знавших эту семью. Послал я на Урал фотографию Аркадия Ильича. И на Алтай послал фотографию для предъявления бывшим партизанам отряда, в котором, по анкете, в Гражданскую войну воевал Аркадий Ильич.

Вскоре пришел первый ответ: партизаны опознали по карточке своего бывшего помначштаба Аркадия Никодимова. Пять человек подтвердили: да, мол, это наш штабист. Пришел в отряд в августе или сентябре девятнадцатого измученным и оборванным. Заявил, что бежал из «эшелона смерти»... Как интеллигентный человек, оказался очень полезным – вел всю документацию отряда, умел работать с картой. Неоднократно просился в бой и в разведку, но командир отряда не отпускал Никодимова от себя: берег... В разгром колчаковщины все же вырвался в разведку вместе с одним товарищем и... не вернулся. Посчитали погибшим, но вскоре пришло от Никодимова письмо: сообщал, что вступил в регулярную Красную армию. Так, мол, сошлись, фронтовые дороги...

Казалось бы, все ясно: наш Аркадий Ильич – боевой партизан, заслуженный большевик-подпольщик и бывший красноармеец. Так ведь?. Но почему же он, беспартийный, пишет липовые анкеты, ни словом нигде не оговорился о пребывании у колчаковцев в заключении, партизанский стаж указывает не с девятнадцатого, а с восемнадцатого года?

Уральцы молчали, а тут я получил одно сообщение по своей линии: явился в органы с повинной некий подполковник Драницын, бывший начальник второго отдела одного из колчаковских формирований. Оный Драницын заявил, что больше не хочет быть врагом советской власти, и в числе прочих откровений сообщил, что в нашем районе скрывается бывший контрразведчик Рутковский Николай Николаевич. Кем работает Рутковский и под какой фамилией живет, Драницын не знал... Кроме того, подполковник сказал, что в наши Палестины выбыл на днях еще некий штабс-капитан Лихолетов. В свое время был другом Рутковского: надеялся встретиться с приятелем и просить у него материальной, так сказать, помощи...

Я немедля послал фотографию Никодимова для предъявления раскаявшемуся подполковнику и тут же получил письмо уральцев. Оба родственника, посмотрев карточку, категорически заявили: нет, это не наш Аркаша!

Таким образом, можно было сделать некоторые выводы. Но я медлил с арестом «Никодимова»: нужно было через него выследить и штабс-капитана, которого мои люди упорно не могли обнаружить. И вдруг – «Никодимов» утопился. Мой план полетел к черту! Понимаешь, Гоша, как обидно было?!

– Мне сейчас еще больше обидно: ты знал, кто такой Никодимов, и допустил, чтобы следствие пошло по ложному пути! Хорош друг!

– Видишь ли... дружба дружбой, а табачок врозь. Должен тебе сказать со всей откровенностью: первые дни я сам верил в самоубийство. Ничего удивительного – разве не мог, охваченный предчувствием нависшей над головой беды, Рутковский покончить со всем этим одним ударом? Примеры были! То, что наш «подшефный» перед «самоубийством» сильно переменился, это заметили все окружающие. Заметил и я. Даже побаивался: неужели допустил где-нибудь промашку? Такие матерые волки, живущие годами начеку, очень наблюдательны. Окончательно убедила меня в симуляции самоубийства марлевая повязка.

– Какая повязка? В следственном материале эта деталь не фигурирует.

– В твоем – нет. В моем – играет существенную роль. Марлевую повязку со следами сукровицы и сильным запахом керосина мои люди обнаружили в балагане на затопленном поле, в шести верстах отсюда, где состоялась тогда трогательная встреча старых друзей...

– Значит обнаруженный корсаковской милицией труп?..

– Штабс-капитана Лихолетова...