Книга Мстители двенадцатого года - Валерий Гусев

Не хмурься, Жози, не кусай в нетерпении свои алые губки. Перехожу к главному. Хотя главное для меня уже несколько месяцев — это целовать твою взволнованную страстью грудь… Виноват, виноват…

Действие помещика было расценено русскими, как предательство, часть из них, несмотря на опасность, вернулась в имение с целью подвергнуть его владельца (дворянина, заметь!) низкой экзекуции в виде порки плетьми на глазах у слуг и прислужников, а также — что самое унизительное — в присутствии его супруги.

Однако, милая Жози, все дело обошлось поединком на шпагах, в итоге которого помещик получил забавную рану… Как бы тебе сказать? Сзади, несколько ниже спины.

Мы, конечно, примчались на помощь, запоздав по обыкновению. Помещика застали на диване в гостиной. Он лежал, постанывая, на животе, а на обнаженные его части усердный доктор накладывал свои примочки.

Я обещал пострадавшему не оставить без внимания этот инцидент и распорядился, подмигнув капралу, отправить по следу злодеев карательный отряд.

Помещик оживился, кусая губы от боли и унижения, и распорядился ужином. В благодарность за это мы забрали у него тот овес, что не выбрали русские гусары.

Не правда ли, забавная история?»

После героического поражения русской армии под Смоленском Багратион написал Аракчееву. Письмо было гневное и во многом несправедливое. Хотя его тон и содержание отчасти можно отнести за ту боль, что испытывал князь сдачей Смоленска. Вину за которую он полностью возлагал на Барклая де Толли.

«Милостивый государь, граф Алексей Андреевич!

…Я клянусь Вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержался с пятнадцатью тысячами более тридцати пяти часов и бил их; но он (Барклай) не хотел остаться и четырнадцати часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда; может быть, около четырех тысяч, не более, но итого нет. Хотя бы и десять, как быть, война!..

…Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр (Барклай де Толли), может, хороший по министерству; но генерал он, не то что плохой, но дрянной, а ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Он самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя… Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…

…Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем…

Всепокорный слуга князь Багратион».

К сожалению, такое несправедливое мнение и неверную оценку действий и личности командующего 1 й армией разделяло большинство солдат, офицеров и генералов. Сановники и генералы были настойчивы со своими обращениями к государю о скорейшей замене Барклая.

Государь и сам не любил его, хотя всегда был вежлив и любезен с ним; он собрал Чрезвычайный комитет из близких. Комитет рассмотрел пять кандидатур на место главнокомандующего. Единственно достойным столь высокого назначения был признан князь Голенищев-Кутузов.

«Зная этого человека, — писал Александр сестре, — я вначале противился его назначению, но мне пришлось уступить единодушному желанию».

Получив назначение и все четыре армии в подчинение, Кутузов выразил Барклаю надежду на успех их совместной службы.

Барклай тяжело перенес событие, но отвечал Кутузову достойно: «Ныне под руководством Вашей Светлости мы будем стремиться с соединенным усердием к достижению общей цели, — и да будет спасено Отечество!»

Приняв от Барклая командование, Кутузов принял вместе с тем… и его стратегию ведения войны. Войска готовились к сражению, подтягивались резервы, строились укрепления, рассредоточивались полки. Главнокомандующий в сопровождении свиты объехал войска, осмотрел позиции. Всеобщее ликование было ему по сердцу. «Наконец-то, — говорило оно полководцу, — дадим горячий бой французу, остановим и погоним прочь!»

Да вот не тут-то было! Похвалив бравых солдат, пообещав им скорую победу, высказав приятные слова Барклаю за то, что мудро сохранил армию, Кутузов отдал приказ… к отступлению.

Все это отчасти странно. Прежде Кутузов осуждал тактику Барклая, теперь же принял ее своей. Продолжи Барклай отступление — армия была бы близка к неповиновению и мятежу. Кутузову приказ простили и вновь двинулись к сердцу России.

В чем же дело? Барклая называли изменником, говорили, что он ведет Бонапарта в Москву, а Кутузов Москву сдал. И ни слова упрека, ни капли недовольства. «Так и надо. Ларивоныч дело знает».

До Москвы оставалось чуть более ста верст…

«…Я отказываюсь что-либо понимать. Мы идем по следу русской армии, вступаем в нерешающие схватки — это даже не сражения. Но терпим урон все более ощутимее. С границ, после Немана, наша славная армия уменьшилась на треть. И если бы это были боевые потери! Так нет же — теряем людей из-за пошлого падения дисциплины.

Многие солдаты, под влиянием голода, отдалялись от армии в поисках пропитания — они бывают убиты на флангах. Иные запираются в покинутых господских домах, где находят достаточно припасов и считают, что война для них кончена. Исключая тех случаев, когда посылают за ними специальный отряд, чтобы вернуть дезертиров под знамена Франции — тогда вспыхивают схватки, в которых, как правило, “осажденные” одерживают победы.

Иногда из-за стремительности наших выступлений отставшие солдаты не в состоянии найти свой отряд и бродят на авось по здешним обширным равнинам, по диким непроходимым лесам, под враждебным холодным небом и становятся жертвою казаков или озлобленных крестьян.

Мародерство между тем разрешается высшим начальством, однако действия эти проводятся методически и с возможным соблюдением гуманности. Делом этим заведуют особо назначенные офицеры из наиболее развитых. Войско ослабело, людям надо питаться, и во имя гуманности, из сострадания мы терпим досадное мародерство.

Биваки, необустроенные, на которых порой солдаты едва успевают сготовить себе супу, и подвластные неожиданному приказу, вынужденные идти дальше, в глубины России, раздосадованные, выплескивают недоваренный суп в костер; недоедание, усталость, форсированные марши — все более разрежают наши ряды. Усиленные переходы двигаются голодом, желанием скорее кончить эту бесславную войну и достичь неприятеля. А он, подобно хитрой лисе, все время без потерь избегает нашей артиллерии и наших атак. Он не отступает. Он расчетливо, сохраняя свои силы, избегает ненужных потерь и заманивает нас все глубже в болото холода, голода, бесчестья…»

Из дневника Ж.-О. Гранжье

Отчаянный рубака, поэт-задира Денис Давыдов испытал всю горечь отступления, участвуя со своим полком в сражениях и «во всех аванпостных сшибках» до самой Гжати. Под Бородином, на коротком отдыхе, сел за письмо князю Багратиону, с которым пять лет до того провоевал адъютантом.