Книга Эшби - Пьер Гийота

— Дональбайн, не усложняйте себе жизнь. Вы обожаете воду, так? Ну так ныряйте, это поможет вам переварить пирожные леди Пистилл.

— Я правда неважно себя чувствую.

— Дон, Дон, не врите.

— Да не хочу я купаться.

— Ну же, Дон, доставьте мне удовольствие.

Она начала раздеваться. Дональбайн, уже раздетый, дрожал на ветру.

— Друзилла! — сказал я.

Втроем мы вошли в море. Дональбайн шел нехотя, прижав локти к бокам. Друзилла окатила его водой. Потом мы нырнули. Несколько раз взмахнув руками, Дональбайн крикнул, что его тошнит, и вернулся на пляж. Мы видели, как он спрятался за хижину. Друзилла выбежала к нему из воды; потом они снова вышли на берег, Дональбайн прижимал ладонь ко рту. Они легли рядом в полосе прибоя.

— Дональбайн, похоже, болен, нам нужно вернуться.

Они поднялись и вместе вошли в хижину. Я отдался ласкам волн. Мне было хорошо. Я представлял себе, как они стоят друг против друга в зыбком полумраке хижины — Друзилла, объятая потаенным пламенем, нетерпеливая и застенчивая, Дональбайн, напуганный и снедаемый любопытством, сознающий свою дерзость, смотрящий на нее во все глаза…

Я толкнул дверь и увидел их: они стояли лицом к лицу, взволнованные беспорядком мокрых купальников — не коснувшись друг друга, они так и не поняли, способны ли это сделать.

В последний год его пребывания в Эшби он целыми днями пропадал с Друзиллой, но я был уверен, что она вернется ко мне скоро, как только он уедет, что ей наскучит его неоперившаяся юность. Теперь же он не без удовольствия позволял ей преследовать и ловить себя, касаться своей руки, ему нравилось, когда их волосы сплетались, склоненные над одной книгой, когда их взгляды перекрещивались на одной фразе. Чудо исцелило Дональбайна, распрямило его члены. Переполненный силой, он жил за двоих… Часто, когда мы были наедине, он говорил мне, как глубоко понимает его Друзилла. «Она прикасается кончиками пальцев к вашим изъянам, придавая вам сил, чтобы бороться с ними», — говорил он своим ускользающим голосом. Я развлекался, наблюдая зарождение его любви. Я не мог не оценить его храбрость и пылкость. В такие моменты, отринув гордыню, он целиком отдавался страсти и борьбе.

Он теперь не пел — не осмеливался перед ней. Дважды я видел его полуодетым под окном нашей спальни. Он стоял, как лунатик. Потом, не сказав ни слова, повернулся и пошел; пряжка расстегнутого ремня блестела на его бедре; в руке он держал зубную щетку (с некоторых пор он приобрел привычку совершать свой туалет, прогуливаясь). Друзилла на расстоянии ощущала его присутствие; когда я вернулся в постель, она говорила: «Кто это был? Наверняка Дональбайн. Если бы ты знал, как мы с ним носились после завтрака!..», или: «Он был одет? Он может простудиться, прогуливаясь с голой грудью…» Она ни разу не захотела его увидеть. Потом она долго ворочалась без сна, и на ее открытые глаза ложились проблески зари.

День ото дня он понемногу расставался с угрюмым, натянутым видом. Он больше не анализировал свои ощущения, он жил.

И все же он не сдавался. Сколько ласк, сколько беглых поцелуев было расточено в закутках изгороди и в прохладе коридоров!.. Я представлял себе завершение гонки: он садится рядом с ней, их одежда отяжелела от пота, ее рука лежит на плече юноши, они тайком посматривают друг на друга, он склоняется к ее мягкой ладони, проводя по ней волосами. Шум, шорох, порыв ветра останавливает их, освежая потные тела. Он, порываясь уйти, осмеливается взглянуть на подъем ее груди; она: «Дональбайн, я так несчастна… если бы…» — и быстро накрывает его колени своими ладонями: «Как горячи твои колени…» Он, прямо стоя под красным вечерним ветром: «Мы слишком быстро бежали. Вернемся. Ну же. Отчего ты несчастна? Что ты подумала, когда увидела меня впервые? Заставь себя быть счастливой. Не надо меня любить, это приносит тебе столько страданий… Будем любить издалека. Не трогай меня… Это грех». Она отдаляется от него и улыбается, невзирая на боль. Они идут к замку, собирая на ходу ягоды: «Мы играли в догонялки потому, что ты меня любишь? Мне казалось, что за мной гонится преступник — ты хотела меня убить. Это грех. Это грех».

~~~

По весне поля утопают в синеве. Мы с Друзиллой ранним колким утром скачем верхом к озерам; лошадиные крупы блестят в золотистом тумане. Мы не можем обойтись друг без друга. Лошади сближаются, наши ноги соприкасаются. Друзилла, улыбаясь, смотрит на меня, ее волосы рассыпались по лицу.

По ночам мы не могли уснуть. На заре мы тихо вставали, я седлал лошадей в рыжеватом сумраке, она в погребе готовила сандвичи. Когда она появилась в проеме дверей конюшни, шелестящие листья стоящих на опушке деревьев, как водоросли, колыхались в ночи.

Лишь контуры ее тела блестели в мятущемся мраке; слабый отблеск позволял угадать очертания двери.

— Подойди, — прошептала она дрожащим голосом, — подойди ко мне, мне страшно.

Отпустив ногу лошади, я поднялся, подошел к Друзилле и обнял ее.

— Чего ты боишься?

— Не знаю. Я думаю о Дональбайне.

— И что же?

— Он не должен бывать у нас.

— Почему?

— Он еще ребенок.

— Ты влюблена в него?

— Не знаю.

— Дорогая, ты опережаешь меня.

— Поедем скорей.

— Куда ты хочешь?

— К морю, может быть…

— Хорошо. Скажи… с Дональбайном, это серьезно?

— Я не могу понять, что я чувствую. Я вспоминаю вечер, когда мы втроем сошлись в каком-то разговоре. Мы с тобой, разгорячившись, зашли слишком далеко, и я заметила, как он покраснел. Сами того не желая, мы распалили его воображение. Мы должны написать Брамарам, что больше не сможем его принимать.

— Как хочешь.

— И еще нам нужен новый лакей.

— Я займусь этим.

— Не забудь рассчитаться с Джонсоном.

— Конечно. Но что с тобой сегодня? Я тебя не узнаю.

— Ангус, у нас, кажется, будет ребенок.

— Что?

— Я беременна.

— А…

Тучи, как скалы, нависли над нами. Друзилла протягивает мне сандвич. За лесами и деревеньками блестит море. Солнце, положив тяжелые ладони мне на живот и на голову, прижимает меня спиной к земле. Поле — пылающая комната. Мы любим пламя.

Мы въезжаем в порт. Бервик-на-Твиде — славный городишко, полный сквозняков и старых дев. Наши лошади, увидев трамвай, встают на дыбы. Центральная площадь пахнет ячменным сахаром. На крепостных стенах играют нарядные послушные дети. Переулки раскрывают шторы. У подножия стен молодые пастухи, белокурые и худые, продают снегирей в клетках. Мы въезжаем в крепость. Друзилла протягивает руку в сторону сада Лауры Пистилл. Открываются окна. Мы спускаемся с лошадей. Лаура берет Друзиллу за руку: