Книга Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

– А ты?

Ли Мэй пожала плечами.

– Это история. Но если честно, я очень его люблю, особенно красные портреты.

Самые крупные китайские банкноты – сто юаней – красного цвета.

– Кто же не любит… Я так вообще их собираю, но они все время куда-то исчезают…

Я заметил, что около нас ошивается троица студентов. Две девушки в очках и парень с баскетбольным мячом под мышкой. Судя по всему, с интересом слушали наш разговор.

– Привет! – улыбнулся парень в ответ на мой взгляд.

– Можно с вами поговорить? – спросила одна из девиц.

– О чем? – я посмотрел на Ли Мэй.

Может, это ее друзья.

– Мы хотим попрактиковать свой английский, – включилась в разговор вторая. – Вам нравится Шанхай? Откуда вы приехали? Вы изучаете китайский язык в нашем университете?

Девица гвоздила вопросами, как заправский следователь.

Я взял Ли Мэй за руку и потянул прочь от назойливой троицы.

– Что же это такое… – бухтел по дороге. – Вот так взять и влезть в разговор посторонних людей…

Ли Мэй объяснила, что преподаватели дают им задание – при первой возможности общаться с иностранцами на английском. Улучшать навыки. Будто предвидя мой вопрос, который я все равно не решился бы задать, добавила:

– Но преподаватели всегда напоминают – лучшая практика только с носителем языка. Так что, пожалуйста, не думай… Просто ты необычный. Тоже лаоши, но совсем не похож. Кстати, сколько тебе лет?

Я остро позавидовал находчивому Ипполиту Матвеевичу, быстрым и метким ответом покорившего девушку Лизу: «К науке, которую я в настоящий момент представляю…»

Ответил, ужасаясь про себя:

– Тридцать восемь.

Ведь именно это число и назвал Воробьянинов.

– Нет, я серьезно, сколько?

– Серьезней некуда.

– Правда? Ты выглядишь намного моложе.

Примерно так и отвечала предводителю дворянства студентка Лиза Калачева.

Нелепость ситуации становилась очевидной, я чуть было не собрался сказать об этом Ли Мэй, но передумал: книгу в двух словах не перескажешь. Образ опять же не слишком выгодный, не говоря уже о «Лизиной лапке в морщинистых руках»…

Вздрогнул.

Рука.

Ее рука – все еще в моей.

И она не забрала ее до сих пор.

Мы сели в беседку.

Солнце уже скрылось за деревьями. Опускался тихий после грозы вечер. В светлом небе в сторону парка я видел ромбы и треугольники воздушных змеев. Над газоном возле беседки порхали летучие мыши.

Ли Мэй сидела, касаясь меня плечом.

Я гладил ее пальцы.

– Мне пора, – сказала она.

– Тебя проводить?

– Нет, спасибо. Еще надо зайти в общежитие, за вещами. Папа будет ждать в машине, у входа.

Мы помолчали.

Ли Мэй осторожно высвободила руку. Дотронулась до моего плеча.

– Я знаю, ты не любишь слышать «очень приятно было…» Но я действительно рада.

– Когда у тебя будет время?

– В среду утром экзамен. После обеда занятий нет, я свободна.

– Сходим куда-нибудь?

– Конечно.

Какое-то время я еще сидел в беседке, созерцая удаляющийся светлый силуэт.

– Был на свидании? – скорее утвердительно сказал Лас, встретив меня на лестнице.

Бездушный и циничный, этот фриц все же отменный физиономист.

– Был.

– Дай-ка предположу… – Лас снял очки. Протер их краем футболки, оголив солидный пивной живот. – Наверняка говорили о деньгах? И о практике английского?

У самого Ласа была уже куча встреч с китаянками. Последняя, я помню, закончилась жутким скандалом: криками, битой посудой, слезами и хлопаньем дверей.

– Был Федот, да не тот, – ответил ему по-русски. – Пошли выпьем, херр ты Зигмунд чертов Фройд. Я угощаю.

– Это правильно. Давно уже пора…

上海

Шанхай

…Уже давно не бываю в центре – мне нечего там делать. Я – не турист.

Мой Шанхай – вот он: приземистый, узкоулочный, с парусами простыней и бледных подштанников на оконных шестах; с магазинчиками в стиле «тысяча мелочей» и рынками-развалами; с сидящими на корточках у своих магазинов продавцами – по утрам они чистят зубы и моют голову над тазиком; со звоном колокольчика рикши-старьевщика; с красными флажками кондукторов из окон автобусов.

Здесь никто не бежит следом, не бубнит: «Миста-миста, ролекс вери гуда-чипа!» Здесь не зазывают на чашку чая ценой в тысячу-другую юаней.

Здесь – хорошо.

Я обожаю трущобы. Это – мое. В любом городе.

Убрать жару и влагу – и вот он, угрюмый Обводный канал с собачьим трупом, трущимся о мокрый камень набережной, вот они – зачуханные узкие дворики и помойки возле Сенной, вот они – дома-«корабли» советских питерских окраин.

Везде человек моего склада может почувствовать себя как дома.

Я люблю этот город. Не всегда понимаю, за что – но люблю.

Город-загадка.

«Шан», первый иероглиф в названии города, означает «над». «Хай», второй иероглиф, – «море». Город над морем. Красиво звучит. Скалистые берега, крики чаек, гудки кораблей, свежий ветер и что там еще?.. Матросы в белых кителях, якоря на зданиях и мостах, береговые орудия, пляжи, пусть даже и каменистые… Ничего этого в Шанхае нет. На подлете к городу из окна самолета можно увидеть краешек Восточного моря, но потом – разворот на посадку, всепроникающее солнце, бетонная сковорода аэродрома, автобус до терминала, таможня с непременными «Подмосковными вечерами» по трансляции, скоростной поезд до города… А в городе – все тот же горячий бетон домов и автострад, пыль строек, гарь машин, дым жаровен на улицах, вонь от мусорных куч на тротуарах, редкие, с кривыми обрубками веток деревья… Стойкими оловянными солдатиками стоят под эстакадами серые от пыли кусты. Из-за опутанных колючей проволокой заборов жилых блоков выглядывают пальмы и кипарисы.

Зелень в городе удивительно жесткая, листья, будто из пластика, не облетают даже зимой. Одно исключение – высаженные вдоль улиц платаны, с широкими, похожими на кленовые листьями. Они начинают опадать уже в сентябре, а к декабрю деревья уже совершенно голые, и их опустевшие ветви трудолюбиво обрезают отряды людей-муравьев в синих спецовках.

Шанхай, Шанхай…

Конечно, и Нью-Йорк, и Стамбул – города-контрасты, кто же спорит с классикой.

Но Шанхай…

Высотные здания с охраной, подземными стоянками и подсвеченными фонтанами. Через дорогу – лачуги из невообразимого строительного мусора, где между домами иногда не больше метра и где даже в самый яркий день сумрачно и сыро. Дома утыканы бамбуковыми, реже – алюминиевыми шестами. С них свисают простыни, пижамы, полотенца, футболки и нижнее белье. Белье висит и просто на веревках, часто поперек тротуара, так что надо подныривать под него, чтобы пройти. Немец Лас, со свойственной фрицам обстоятельностью в выводах, как-то заметил: «По крайней мере, это говорит об их чистоплотности – стираются и сушатся они постоянно…»