Книга Безголовые - Жан Грегор

— Когда ты рухнул на пол, я посмотрела на Грин-Вуда и подумала, вот, это он… Я не могла даже думать ни о ком другом. Словно это в его руке находилось оружие и это он выстрелил тебе в сердце.

«Да идите вы!» — сказала тогда Меретт Грин-Вуду, направившемуся было к ней с видом участливого начальника. Она была не в состоянии выносить его расчетливые, «корыстные» поступки. Она бы только посмеялась, случись что с ней самой, могла бы спокойно пережить потерю головы, ног, своих больших грудей, ей было наплевать на все, кроме души; она только и твердила санитарам, пытавшимся оказать ей помощь: «Не надо, не надо, это лишнее». Но пока Меретт плакала, что-то щелкнуло в голове этой обычно такой улыбчивой женщины. Она поняла: теперь все будет по-другому — она больше ничего не боится.

На следующий день и потом в течение некоторого времени служащие ходили по предприятию с озабоченными лицами и здоровались друг с другом без улыбки. Между прочим, Меретт была не единственной, с кого слетела подавленность и страх. Равье осмелился высказать Уарнеру всю правду в глаза.

— Вы спрашиваете у меня, как дела у Конса, но зачем? Вы никогда никого не спрашивали, как дела… Вас раньше не интересовала жизнь ни одного человека… Вы только теперь поняли, что ваши служащие тоже люди? Я не одобряю ваше поведение… Я не одобряю того, как вы обходитесь с мужчинами и женщинами вашего отдела…

А ведь Равье разговаривал со своим начальником!

— Вот так, слово в слово, он и сказал, — закончила Меретт свой рассказ Консу о резком отпоре, который дал Уарнеру Равье.

Меретт даже сама улыбнулась. До чего же приятно было сообщить Консу о некоторых разрозненных случаях бунта, какими бы смехотворными они ни казались. Меретт свято верила, что именно такие вести доставляют Консу наибольшее удовольствие.

Целых три дня проход к кабинету Конса ограничивали пластиковые заграждения. На следующий день после выстрела человек с головой, о котором позднее Меретт узнала, что он работает в полиции и зовут его Гуч, долгое время возился на месте происшествия. Любое самоубийство является причиной открыть расследование, с этого и начал Гуч, когда появился в компании. Он разговаривал довольно тихо. Собеседники инспектора, сдерживая раздражение, просили его повторять некоторые слова, а то и целые предложения, и как бы менялись с ним местами: Гуч брал на себя роль робкого человека, часто моргал, опускал голову и бормотал слова себе под нос, который, к слову сказать, был ничем не примечателен, отчего собеседник его словно по мановению волшебной палочки становился более доверчивым. Как же Гуч удивился, встретив одного человека без головы, а затем еще одного. Стоит отметить, что инспектор частенько предавался скромным радостям своей нелегкой профессии, например, весьма ценил тот момент, когда следователь в одиночку начинает размышлять над обстоятельствами самоубийства и приходит к выводу, что не все так просто, как могло показаться на первый взгляд.

Грин-Вуд был с Гучем довольно сух и лаконичен:

— Послушайте, вы говорите, что проводите расследование, отлично, я не против, но могу лишь сообщить, что он выстрелил в себя в присутствии шести человек. У Конса сдали нервы, мне очень жаль его. Но я не могу вам сказать, почему он это сделал, хотя мне кажется, вам скорее следует обратить внимание на его личную жизнь. Да, я замечал у него иногда беспричинную грусть, но никогда бы не подумал, что он склонен к самоубийству. У Конса не выдержали нервы, но я к этому никакого отношения не имею: я прекрасно отношусь к своим подчиненным.

У Гуча холодок пробежал по спине. Инспектор не знал, что у его собеседника ненастоящая голова; он еще ничего не слышал обо всех этих историях с головами, а уж тем более о головных протезах. Поэтому безжалостные слова Грин-Вуда вкупе с его стеклянным взглядом, направленным куда-то вбок, а также (словно от презрения) едва двигающиеся при разговоре губы лишь укрепили в Гуче уверенность, что он не ошибся в своем выборе профессии. Инспектор был как никогда доволен тем, что когда-то прошел по конкурсу в полицию и поэтому не имел сейчас никаких дел с начальниками, подобными Грин-Вуду.

— По вашим словам… но письмо… почему? — вопрос Гучу не слишком удался.

— Письмо, которое он оставил? Надеюсь, вы не собираетесь придавать значение тем жалким оскорблениям, адресованным мне, что содержатся в этом письме… Признаться, мне жаль Конса. Он нравился мне, я хорошо его знал, и судить других людей было не в его стиле. Впрочем, это доказывает лишь то, что в нем что-то надломилось в последнее время. Считаю, таким письмом он сильно подпортил впечатление от своего поступка. Не знаю, но если бы я решил покончить с собой, то не стал бы поливать грязью своего начальника; расставаясь с жизнью, ты, конечно, тем самым выводишь себя за рамки компании, но ведь это не означает, что можно себе все позволить, — в противном случае все принялись бы ругаться друг с другом, и все пошло бы вкривь и вкось… Нет, если бы я решил покончить с собой, я бы постарался все сделать так, чтобы после меня осталась хорошая память, чтобы обо мне потом отзывались только положительно…

— Но Конс еще жив, — набравшись смелости, сказал Гуч, перед тем как оставить директора отдела продаж.

21

Следователь Гуч был первым человеком со стороны, с которым Меретт заговорила об истинном положении дел в компании — положении, опасность которого служащие напрасно старались приуменьшить. Ее слова полились одно за другим, и ничто не могло заставить ее остановиться. Меретт возлагала на Гуча большие надежды, ведь он был способен объективно взглянуть на явно ненормальное соотношение в компании людей безголовых и людей с головой и удивиться этой аномалии. Она нашла человека, на которого не давила личная трагедия и трагедия всего коллектива и который поэтому был в состоянии отличить добро от зла. Во время разговора с Гучем ее голос так дрожал, что следователь воспринял это как следствие шока, вызванного попыткой самоубийства Конса. Но если это и было так, то все же в первую очередь волнение Меретт объяснялось слишком сильными и слишком долго сдерживаемыми эмоциями.

Меретт ждала от инспектора какой-то особой реакции на свои слова. Но характер Гуча был не таков. Он и так уже соглашался с ней, раз сидел молча и задумчиво слушал, когда она рассказывала ему о массовом обезглавливании служащих компании, о Грин-Вуде, который сделал себе головной протез, будучи первым безголовым среди руководства.

— Протез, вы говорите? Вы хотите сказать, у него ненастоящая голова?

— Вот именно, ненастоящая!

Гуч посмотрел на Меретт, думая о том, сколько же всяких событий происходит на одном предприятии. Его поражало, как много ненависти и откровенной вражды может вместить в себя небольшой рабочий коллектив; да и вообще вся эта куча свалившейся на него информации явно поставила его в тупик.

В течение двух недель, пока Гуч беседовал со служащими компании, к разбирательству подключилась и вся юридическая пирамида: сперва главный начальник, комиссар, которому было за пятьдесят и не долго оставалось до пенсии, потом гораздо более мелкие судейские чиновники. Состоялось несколько совещаний, и Гуч, ведь он был довольно мелкой сошкой, ходил весьма гордый тем, что именно он раскрутил всю эту историю.