Книга Возможность острова - Мишель Уэльбек

В сущности, я много работал, сказал я себе, я работал всю жизнь без передышки. Актёры, с которыми я общался в двадцать лет, не добились успеха, это верно, большинство и вовсе сменили профессию, но ведь нужно сказать, что они особо и не надрывались, только и делали, что шатались по барам и модным заведениям. А я в это время сидел в своей комнате и репетировал, часами отрабатывая каждую интонацию, каждый жест. И я сам писал свои скетчи, я действительно их писал, и прошли долгие годы, прежде чем мне это стало легко. Наверное, я потому столько работал, что не вполне был способен развлекаться, что мне было не по себе во всех этих барах и заведениях, на вечерах, организованных знаменитыми кутюрье, на ВИП-дефиле; с моей заурядной внешностью и темпераментом интраверта я имел мало шансов сразу стать королём бала. Так что за неимением лучшего я работал — и взял-таки реванш. В молодости я, по сути, пребывал примерно в том же настроении, что и Офелия Уинтер, которая, думая об окружающих, ворчала себе под нос: «Смейтесь, придурки. Придёт время, и я буду на подиуме и всех вас обставлю», — рассказывала она в одном из интервью журналу «Двадцать лет».

Пора было прекращать думать о журнале «Двадцать лет», пора было прекращать думать об Изабель; пора было прекращать думать о чём бы то ни было. Я перевёл взгляд на зелёные влажные склоны, попытался не видеть ничего, кроме тумана: туман всегда мне помогал. Подъёмники в тумане. Значит, в перерыве между этническими войнами они находили время покататься на лыжах; надо разрабатывать отводящие мышцы, сказал я себе — и набросал скетч о двух отморозках, обменивающихся рецептами поддержания формы в тренажёрном зале Загреба. Это было уже слишком, но я не мог удержаться: я был шут, буффон, и останусь буффоном, и подохну как буффон — с ненавистью и в конвульсиях.

Пречистыми я называл про себя элохимитов, потому что они и в самом деле были очень уж чистенькими и здоровыми. Они не хотели стареть; в связи с этим они ввели запрет на курение, принимали антиоксиданты и прочие БАДы, какие обычно продаются в косметических лавках. Наркотики не приветствовались. Алкоголь был разрешён: не больше двух стаканов красного вина в день. Они, если угодно, сидели на критской диете. Все эти правила, подчёркивал пророк, не имели никакого морального смысла. Здоровье — вот единственная цель. Все здоровое, а значит, и все сексуальное разрешалось. Визуальный ряд возникал немедленно — на Интернет-сайте и в брошюрах: забавный эротический кич, пошловатый, прерафаэлитский, с явным уклоном в грудастость а-ла Вальтер Джиротто. Гомосексуализм, мужской и женский, на иллюстрациях также имелся в наличии, правда, в более ограниченных дозах: пророк был чистым гетеросексуалом, но отнюдь не гомофобом. Пророку всё шло впрок: и задница, и передок. Он сам встретил меня в аэропорту Зворка, весь в белом, и пожал мне руку. Я был их первый настоящий ВИП, пришлось ему расстараться. До сих пор у них был единственный крошечный ВИП — впрочем, француз, художник по имени Венсан Грейсамер. Он даже один раз выставлялся в Бобуре — правда, в Бобуре выставлялся и Бернар Бранксен. В общем, это был плохонький ВИП, ВИП от Изобразительных искусств. При этом симпатичный парень. И наверное, хороший художник — почему-то мне так показалось, едва я его увидел. У него было тонкое, умное лицо и странно напряжённый, почти мистический взгляд; да и говорил он нормально, очень неглупо, взвешивая каждое слово. Я понятия не имел, чем он занимается, делает ли видео, инсталляции или ещё что, но сразу чувствовалось, что этот тип по-настоящему работает. Только мы двое курили в открытую — что, наряду со статусом ВИПов, нас сблизило. Мы, конечно, не настолько обнаглели, чтобы курить в присутствии пророка; но на лекциях мы время от времени вместе выходили курнуть и довольно быстро закрепили за собой это негласное право. Ох уж этот ВИПендреж!

Едва я успел заселиться и налить себе чашку растворимого кофе, как началась первая лекция. При посещении лекций следовало поверх обычной одежды надевать длинную белую тунику. Облачаясь в эту штуковину, я, естественно, почувствовал себя несколько смешным, но вскоре мне открылись плюсы такого маскарада. План гостиницы был очень сложный — с какими-то застеклёнными переходами из корпуса в корпус, бельэтажами, подземными галереями, причём все указатели были на странном языке, смутно напомнившем мне валлийский, в котором я, впрочем, все равно ничего не понимал, так что мне понадобилось полчаса, чтобы добраться до цели. За это время мне попалось десятка два человек, блуждавших, вроде меня, в таких же балахонах, по пустынным коридорам. Когда я наконец нашёл конференц-зал, у меня было полное ощущение, что я ввязался в какое-то духовное радение — при том что слово «духовность» никогда не имело для меня никакого смысла, да оно и просто никогда его не имело. Короче, смысла во всём этом не было ни малейшего, зато был я. По одёжке протягивай ножки.

В тот день выступал очень высокий, очень худой и лысый тип, на редкость серьёзный: когда он время от времени пытался добиться в своей речи комического эффекта, становилось страшновато. Про себя я назвал его Учёным; он и в самом деле оказался профессором неврологии из какого-то канадского университета. Он говорил о вещах интересных, а местами даже захватывающих. Человеческий ум, объяснял он, развивался благодаря возникновению и постепенному химическому усложнению нейронных цепей различной длины, от двух до пятидесяти и даже более нейронов. Поскольку мозг человека насчитывает несколько миллиардов нейронов, то число их комбинаций, а следовательно, возможных цепей, совершенно невероятно: к примеру, оно намного превосходит количество молекул во Вселенной.

Число используемых цепей у разных людей сильно варьируется, чем, по его мнению, и объясняется бесконечное множество градаций от слабоумия до гениальности. Но что ещё любопытнее, чем чаще применяется данная нейронная цепь, тем легче в применении она становится из-за разницы в накоплении ионов; короче говоря, происходит её постепенное самоупрочение, причём это относится ко всему — к идеям, наклонностям, настроениям. Этот феномен прослеживается как на уровне индивидуальных психологических реакций, так и на уровне социальных отношений: осознавая свои внутренние препятствия, мы усиливаем их, а разбираясь в конфликтах между двумя людьми, как правило, делаем эти конфликты неразрешимыми. В свете этого Учёный беспощадно громил теорию Фрейда, не только не имеющую под собой каких-либо состоятельных физиологических оснований, но и приводящую к драматическим результатам, прямо противоположным поставленной цели. На экране за его спиной чередование схем, иллюстрирующих опорные моменты доклада, сменилось коротким и страшным документальным фильмом о невыносимых моральных страданиях ветеранов войны во Вьетнаме. Они не могли избавиться от воспоминаний, им каждую ночь снились кошмары, они больше не могли водить машину, переходить улицу, жили в постоянном страхе; казалось, их уже нельзя вновь адаптировать к нормальной социальной жизни. Затем в фильме подробно разбирался один случай — история согбенного, сморщенного человечка с жалким венчиком встрёпанных рыжих волос; с виду он был полное барахло, постоянно дрожал, не мог выходить из дому, нуждался в постоянной медицинской помощи — и страдал, беспрерывно страдал. В буфете, в столовой, у него хранился пузырёк с вьетнамской землёй; каждый раз, открыв шкаф и доставая пузырёк, он заливался слезами.