Книга Занавес молчания - Андрей Быстров

Телевизор известил о новом убийстве. Был обнаружен труп Татьяны Владимировны Долинской, сорока лет, практикующего (нет, практиковавшего, мысленно поправила себя Ника) экстрасенса.

Долинскую нашли в ее квартире. Судя по множеству ножевых ранений и по тому, что квартира, по всей видимости, не была ограблена, преступление совершил кто-то из ее неуравновешенных клиентов – известно, какая публика по большей части обращается к экстрасенсам, гадалкам и магам. Прорабатывалась также версия трагедии на личной почве. В дополнение сообщалось, что Долинская практиковала уже больше десяти лет, но в последнее время ее ясновидение проявилось особенно ярко – она якобы находила угнанные машины, украденные драгоценности, пропавших или похищенных людей, почему ее известность и росла как на дрожжах. Таким образом, не исключалась и чья-то месть.

Вот так, сказала себе Ника. Двое. Двое из семерых. Это ПРОСКРИПЦИОННЫЙ список. Список людей, приговоренных к смерти.

Она встала, заметалась по комнате, потом снова села. Холодный ужас железным обручем сдавил горло. Что делать? Пойти в прокуратуру или куда там полагается идти, и все рассказать? Нет, лучше предупредить как-то анонимно, что ли… А то приходит девушка с какой-то мистической историей, и почему они обязаны ей верить? Вдруг примутся выяснять, откуда у нее НА САМОМ ДЕЛЕ такой список? Слежку установят? Да нет, все это, в сущности, несерьезно. Сомнительно, чтобы неповоротливая казенная машина сработала вдруг быстро и, главное, – эффективно.

Писатель, женщина-экстрасенс, депутат, физик, искусствовед, владелец телекомпании – почему все эти столь разные люди оказались в списке, за что их убивают? А может, совпадение? Два убийства никак не связаны, причины их совершенно различны? А Кедров? Для совпадения слишком много.

Ника подошла к окну, залитому дождем. Ничего не было видно сквозь стекло… Но кто-то смотрел на нее, чей-то упорный взгляд проникал в комнату. Это ощущение нельзя было отстранить, от него невозможно было отмахнуться. Из немыслимого далека, с невидимых небес кто-то смотрел прямо на нее, изучающе, неотступно, и она не могла заслониться или уклониться. Она вдруг поняла – и мысль эта стала зеркальным отражением ее страха, – почему минуту назад подумала о своей истории как о мистической. Что бы это ни значило, какие бы силы ни скрывались за списком – всегда будет еще вот этот взгляд из неведомых измерений, которым нет названия на Земле.

18

Лифт не работал. Илларионов зачем-то нажал кнопку дважды, точно надеялся, что лифт опомнится и вернется к своим обязанностям, но чуда не случилось, и профессор пешком поплелся на восьмой этаж. По дороге он перетасовал письма, только что вынутые из почтового ящика, – четыре конверта. Вот это – из Лондона, долгожданное, от коллеги Хоббса (должно быть, на черепахе его везли в Санкт-Петербург); это из журнала, наверное, насчет статьи. Третье письмо пришло от Козина из Дубны, четвертое оказалось рекламкой, какие рассылают фирмы почтовой торговли, жульнически соблазняя несбыточными призами.

Хотя профессору, доктору физико-математических наук Андрею Владимировичу Илларионову было всего сорок пять лет, был он не в лучшей спортивной форме и изрядно запыхался, преодолевая лестницу. Сказывался малоподвижный образ жизни. И дома, и в институте профессор большей частью сидел за компьютером, а в промежутках – за рулем своей «волги». Он курил, похвалы бегу от инфаркта считал шарлатанством – и вот результат, одышка после рядового марш-броска на восьмой этаж.

В прихожей Илларионов привычно пригладил непослушные волосы перед зеркалом, скорчил гримасу своему отражению. Впрочем, он себе нравился. Высокий лоб, серые большие глаза, прямой нос, подбородок с ямочкой, – хоть в кино снимайся. В молодости его в кино и сманивали, но он предпочел теоретическую физику и ни разу не пожалел о выборе. Да что там в молодости, и сейчас он не страдал от недостатка женского внимания – возможно, потому и не был женат.

Профессор переоделся в типично холостяцкую домашнюю куртку – мягкую, теплую, красно-синюю, – расположился в кресле и распечатал письмо из Лондона. То, о чем писал коллега Хоббс – продолжение их давнего научного спора, – осталось бы абсолютно непонятным для девяносто девяти процентов жителей Земли. Один процент, как оптимистично надеялся профессор Илларионов, составляли люди, к физике неравнодушные, но и из них сущность проблемы ухватили бы лишь избранные.

Остро отточенным карандашом профессор отметил два уравнения, поставил возле второго вопросительный знак. Он уже полностью погрузился в мир формул, и другие письма были забыты.

Надо тщательно обдумать выводы Хоббса, не отвергать их с порога… А думается лучше всего под музыку.

На полке над музыкальным центром аккуратно выстроились компакт-диски, числом около двадцати. Профессор достал крайний справа – это была его «музыка для размышлений», сборник произведений итальянских композиторов от Вивальди и Паганини до Лулли и Пьетро Масканьи. И так как размышлял профессор каждый день, то и пластинку эту слушал почти ежедневно, презрев прочие. Он любил эту музыку, она никогда не надоедала ему; помимо того, он гордился раритетностью своего диска. Сборник был привезен из Рима и представлял собой экземпляр коллекционной серии, выпущенной ограниченным тира­жом. Друг Илларионова, большой меломан доктор Бахметьев долго и тщетно выпрашивал этот диск на запись. Наконец нашли компромиссное решение: Бахметьев вручил Илларионову чистую кассету, и тот неделю назад записал для друга «Итальянских композиторов». Записал, а вот отдать кассету еще не успел.

Андрей Владимирович раскрыл пластмассовую коробку, вынул диск, полюбовался радужной игрой света на его поверхности… И неожиданно застыл, уставившись на пластинку так, словно она вдруг превратилась в свернувшуюся кольцом кобру.

Дело в том, что третьего дня случилось досадное происшествие, огорчившее Андрея Владимировича. Извлекая диск из коробки, он не удержал его в пальцах и уронил. На самом краю появилась крошечная царапина. Она была практически незаметной и тем более никак не повлияла на качество записи, но профессора раздражал сам факт – пострадала его любимая пластинка, которой он так дорожил, и пострадала по его вине. Не важно, что царапину без лупы толком и не разглядишь, – она есть, и профессор это знает.

Знал, поправил себя Илларионов, глядя на диск в полнейшем изумлении. Знал… Потому что царапины не было.

Но ведь это невозможно. Ладно, если бы прибавилась вторая, третья царапина, такое объяснимо – в рассеянности поцарапал, мало ли что бывает. Однажды Илларионов потерял принесенную из института нужную книгу и проискал ее полдня, а обнаружил в холодильнике. Вероятно, он держал ее в руках, когда полез за сыром для бутербродов и минеральной водой, и отложил на секунду, дабы не мешала… Но царапины на компакт-дисках, даже крошечные, поверхностные, сами собой не затягиваются. Илларионов достаточно хорошо разбирался в физике, чтобы не сомневаться: свойства данного вида материи такого не позволяют.

– Как же это прикажете понимать, – пробормотал Илларионов, садясь на стул около музыкального центра. – Как?!