Книга Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит - Андрей Буровский

— Володя, ты в своем уме?! — завелась вполголоса Ревмира, — ну куда ты их посадишь?!

— В своем! — тихо рявкнул Володя, махая в ответ — мол, встану уже наверху.

Как все домашние тираны, Ревмира терялась даже от тени сопротивления. Что это сегодня с ним, с Володей?! А-аа!! Кажется она знает, как надо привести мужа опять в послушное, спокойное состояние! Она этим займется вечером. А то и непонятно даже, — неужто ее всегда ручной Вовочка что-то замышляет? Или неужто с ним что-то происходит нехорошее?!

Стекляшкин тем временем остановил машину, сунул в рот сигарету «L&M» (куплено и одобрено Ревмирой), полуобернулся к жене:

— Здесь принято подбирать. Ты же не хочешь восстановить против себя деревню?

— Да куда же мы посадим…

— Вот мы им и покажем, что некуда, — пожал плечами Стекляшкин.

Ревмира окончательно примолкла. Да, с Володей что-то происходит! На десятки верст было видно с высоты перевала, и вид был только на одно — на горы. Во все стороны расходились огромные волны, покрытые густой чащобой. Большую часть пути небо уже выцвело от жара, стало тусклым и серым от пыли. Здесь, над горами, небо стояло таким же, как ранним утром, до жары: темно-голубым в зените, расплавленная синь около солнца, бирюзовым, прозрачным — у линии горизонта. И было тихо, очень-очень тихо. Только ветер тихонечко шумел, даже скорее шуршал, проходя узкими полосами.

Запыхавшись, подходили снизу попутчики. Ревмира смотрела на них с отвращением: дикие, плохо одеты, грубые. А Стекляшкину, как ни странно, они были скорее симпатичны. В конце концов, такие вот исхлестанные ветрами лица, такие большие, мозолистые ладони, такие платки, такие пропотевшие рубашки он много видел в начале своей жизни — до того, как начался его путь от деревни Средние Козлики в Карск, к высотам высшего инженерного образования. Особенно симпатичен был мужик, примерно одних лет с Владимиром Павловичем: серые умные глаза на почти коричневом лице, прокуренные зубы в косматой бороде.

— Здравствуйте! Корзины наши не возьмете?

— Корзины возьмем. А вы сами как же?

Ведя переговоры, Владимир Павлович даже не взглянул в сторону Ревмиры. Нет, определенно с ним что-то происходит… Понять бы еще, что именно…

— А мы и сами дойдем! Тут меньше часа ходу, и все вниз.

— А что сами не ездите?

— Бензин теперь дорогой стал… А клюква — нужна, в хозяйстве очень пригодиться.

— Отсюда место далеко?

— Какое далеко! Внизу, в распадке, полчаса идти.

— Так всей семьей и ходите?

— А как же!

— И зверей не боитесь?

— Я охотник, меня самого зверь боится.

Пока Стекляшкин вел беседу, а Ревмира дергалась и злилась, Хипоня вышел погулять немного, двинулся вперед по дороге. И вдруг раздался нервный тонкий взвизг. Все невольно обернулись на него.

— Что это?! — опять взвизгнул Хипоня, тыкая пальцем в землю прямо перед собой.

Шагах в десяти впереди «москвича» дорогу пересекал след. Существо, судя по следу, шло на четырех ногах; ступни были похожи на человеческие по форме, но снабжены когтями длиной сантиметра четыре. Существо прошло совсем недавно, судя по четкости следа, и судя по тому, что из лужи в след еще натекала вода. Существо услышало, что едет машина, не спеша пересекло дорогу, неторопливо удалилось в пихтовую тайгу.

Ну вот Стекляшкин и нашел предлог взять местных: нельзя же оставить людей на дороге, по которой бродит здоровенный медведь?!

Сами они считали, что оставлять их вполне можно, но и сопротивлялись не особенно. Все трое залезли на заднее сидение, крайне потеснив бедного Хипоню. Парень втиснул его в дверцу, как раз с той стороны, где бродил медведь, а женщина села на колени мужу.

Машину заполнили невыносимые запахи, немыслимые для носа всякого порядочного человека: кислого, много раз пролитого пота, промоченной потом одежды, чеснока, чего-то съестного, но кислого.

А несносный Стекляшкин все болтал и болтал, словно находил что-то интересное в пустом трепе с дикарями, и совсем не страдал от запахов.

— А Серегу Динихтиса знаете?

— Как не знать! Вот приедем, сразу налево.

— Далеко?

— В Малой Речке все близко.

Неожиданно открылась и деревня: рыжие проплешины земли, обшарпанный домик за забором — длинные осиновые лаги, прикрепленные к вбитым столбам.

Машина пробежала мимо этого забора, мимо бычков, мирно жевавших жвачку в тени, под здоровенной березой, открылось уже несколько домов, томящихся в вечернем золоте. Невероятная яркость всех красок, так что просто больно глазам от рыжины скал, от зелени, от сияния синей воды. Очень, очень много света! Много красок, много яркости и пышности.

— Вам во-он туда. Мимо магазина проедете, второй проулок вверх.

— А вам?

— А мы туточки выйдем.

— Давайте довезу!

— Не надо. Мы уже дома почти что.

И ничего они не были дома. Вышли и двинулись в другую сторону, запылили по рыже-серой дороге.

— Ревмира, друг мой… Не закрывайте окошек! — томно проблеял Хипоня.

— Ужасно, ужасно, ужасно! — откликнулась Ревмира, и впрямь оставляя окно — чтобы выдуло мужицкий терпкий дух.

Стекляшкин снова заскрипел зубами. Особенно сильно, понимая, что Хипоня с Ревмирой в очередной раз обменялись верительными грамотами.

Деревня, как обычно и бывает в Сибири, была с одной улицей, и эта улица в обе стороны деревни переходила в дорогу. Одним концом дорога упиралась в давно заброшенную деревушку Лиственку, другим концом уходила в горы. Деревня так и жила, нанизанная на дорогу, и ехать по ее единственной улице означало ехать по сельскому проселку, под березками мимо проплешин мокреца и зарослей лебеды.

По главной улице до магазина… Стекляшкин хорошо видел, как дергаются занавески — мало кто не пытался посмотреть на новую машину. Новые люди тут появлялись нечасто. Возле магазина Владимир Палыч затормозил, с задумчивым видом зашел в прохладную пещеру магазина, пахнущую деревом и леденцами.

Набор оказался обычнейший, ничего другого Стекляшкин не ожидал: стандартнейшие чупа-чупсы, куколки Барби, шоколадные яйца, крупы, макароны, консервы, хлеб. Вид у всего был такой, как будто последнюю продажу сделали года три назад.

И сразу в магазине стало тесно! Потому что, хлопая дверью, по скрипучему крыльцу двинулись все, кто оказался тут поблизости. Стекляшкин заметил, что даже младенцы не тянулись к чупа-чупсам и яйцам — умные все-таки! Знали, что все равно денег ни у кого нет.

Деревня плавилась от солнца, безденежья и безнадежности. Большая часть взрослых мужчин разбежалась до лучших времен, до нового охотничьего сезона. Остались те, кому лучше пожить здесь и нет нужды никуда ехать — старики, женщины с маленькими детьми. Оставались и те, у кого здесь крепкое хозяйство, но и эти ничего не покупали. Они и хозяйства заводили, чтобы как можно больше продавать, как можно меньше покупать, и их девизом становилось старорежимное и даже дореформенное, в духе старосветских помещиков: «Иметь все свое!»