Книга Тюльпан - Ромен Гари

— С чего ты взял? — сказал Костелло. — Об этом никому ничего не известно. Может, это случалось каждый день, только мы не знали.

— Предлагаю другой заголовок, — сказал Гринберг.

— Давай.

— «Конец расизма».

— «Величайшая катастрофа истории со времен Перл-Харбора», — предложил Костелло.

— «Америка спасает Запад», — предложил Флапс.

— «Маленький человек», — немедленно расчувствовался Биддль. — «Маленький друг Запада». «Маленький друг бедного Белого». «Маленький друг всего мира». «Американский идеализм спасает Запад». Так хорошо, так трогательно.

— Нужно что-нибудь сделать, — сказал Флапс. — Нужно наконец-то начать действовать. Мы ответственны перед историей. Нельзя же вечно таскаться по льду. Нужно что-то сделать и немедленно, что-то кардинальное. Может, бросить в море бутылку? — предложил он.

— Моря больше нет, — сказал Гринберг. — Ничего больше нет. Остались только бутылки.

— Тогда споем, чтобы поднять боевой дух, — сказал Биддль.

Он поднял одну руку, другую приложил к груди, закинул голову.

— Фигаро, Фигаро, Фигаро! — горланил он.

— Мамонт сбежал, — заметил Костелло. Гринберг вдруг расплакался.

— Это невыносимо! — рыдал он. — Только подумайте: все, что осталось от цивилизации, — это идиот, который орет на глетчере «Фигаро, Фигаро, Фигаро»!

XIX

«И-а!» без роздыху

Тем временем новое гуманистическое движение приняло в Англии такие размеры, что в Палату Общин был направлен запрос. В ответ на нее Секретарь Палаты заявил, что ассоциация «Молитва за Победителей» не угрожает на данный момент ни Ее Величеству, ни Махатме Ганди (hear! hear![36]), и он не видит причин для ее запрета. Когда кто-то из консерваторов спросил, не достаточно ли одного слова «движение», чтобы вызвать беспокойство в стране, мощь которой принципиально состоит в недвижимости, Секретарь Палаты ответил в том смысле, что в этой свободной стране (hear! hear!) он, министр-лейборист (ура!), не видит ни малейшего повода противостоять движению, характер которого совершенно статичен. Это благородное заявление вызвало огромный энтузиазм у партии лейбористов, которым правительство тут же воспользовалось и вынесло на голосование предложение присвоить трущобам статус памятников архитектуры и возложить на владельцев обязанность сохранять их неизменными под страхом возбуждения уголовного дела по статье о покушении на разрушение национального достояния, являющегося абсолютно неприкосновенными. Этот вотум вызвал такой энтузиазм среди консерваторов, что почетные члены ассоциации во всех уголках страны немедленно связали две тысячи пар носков, а в Вест-Энде в двадцать четыре часа были сервированы сто пятьдесят благотворительных чаепитий, и это побило рекорд в двадцать пять чаепитий, установленный во время последнего голода в Бенгалии. Именно в тот момент мистер Джонс, никогда не читавший газет и совершенно не представлявший ни размеров, которые движение приняло в Великобритании, ни той великой роли, которую сыграл в этом его друг, внезапно получил телеграмму следующего содержания: «Наш Махатма тчк Синьор Черубини тчк Желает видеть вас тчк». И подпись Женвины Тремор-Спад. Мистер Джонс был оглушен и с телеграммой в руке рухнул на стул. «О, dear!», — только и мог он выговорить. Час спустя мистер Джонс появился у частного дома Тремор-Спад, в Артиллерийских Особняках Виктории[37]. Плотная толпа, состоявшая исключительно из женщин, запрудила улицу. Дамы потрясали щитами и транспарантами со всякого рода надписями: «Захватить Испанию и запретить бой быков!», «Наш Махатма жертвует собой, протестуя против опытов над животными. А вы помогли ему?» Мистер Джонс едва проложил себе дорогу к двери, и там был немедленно атакован с флангов дамами, вооруженными шестами, на которых держались маленькие цветные полотна.

ЗА СЕМЬИ РУССКИХ ЖЕРЕБЦОВ,

ПОГИБШИХ НА ФРОНТЕ!

ЗА ОБЩЕСТВО ЗАЩИТЫ ДОМИНИКАНСКОГО МОНАСТЫРЯ!

ЗА ДРУЗЕЙ НОВОЙ ГЕРМАНИИ!

СПАСИТЕ МИР СЕЙЧАС!

ЗА НАШИХ ДРУЗЕЙ-КОШЕК!

Ливрейный лакей провел мистера Джонса к адмиральской дочери. Это была дородная дама, одетая в новый генеральский мундир цвета хаки.

— Он ждет вас, — сказала она трогательно просто.

И провела мистера Джонса к двери, которую охраняли две пожилые леди в форме.

— Вы же не принесли ему ничего съедобного, ведь так? Никаких сэндвичей или шоколада?

— Если вы позволите, мэм, мы обыщем его, чтобы убедиться… Простая формальность, сэр.

Формальность была выполнена, дверь открыта и мистер Джонс пропущен. Синьор Черубини сидел на полу и прял, облаченный в белую простыню. Глаза его застыли, уставившись в пустоту. Казалось, друга он не узнал. Рядом с ним стояла клетка, в ней сидел Паоло. Старый вояка был еще тощее хозяина, но сохранил пока огонек разума в глазах и мистера Джонса признал мгновенно.

— О, dear, dear! О, dear! — бросил он с отчаянием.

Мистер Джонс приблизился к бакалейщику.

— Это я, — тихо сказал он. — Вы меня узнаете?

Костлявые пальцы синьора Черубини продолжали механически двигаться.

— Индивидуум не мертв! — крикнул Паоло.

— Махатма в глубоком трансе, — почтительно прошептала адмиральская дочь.

При звуке ее голоса синьор Черубини вздрогнул и шевельнулся.

— Атлантическая хартия, — пролепетал он. — Права человека и гражданина. Ку-ку… Объединенные Штаты Европы… ку-ку… За демократический Китай, ку-ку… Новая Европа, ку-ку… Война за прекращение войн… Завоевать мир во всем мире… Братство… Демократия… Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

— Тюльпан всюду! — пожаловался Паоло.

— Это я, мистер Джонс, ваш друг из Сохо. Вы меня узнаете?

Он искал какое-нибудь емкое дружеское слово — что-то, что всплыло бы вдруг в помутившемся рассудке бакалейщика, точно луч света в темном царстве. И потому он совершил фатальную ошибку.

— Горгонзола! — крикнул мистер Джонс, и тут великое сияние озарило лицо Махатмы, и он рухнул, точно его поразили в самое сердце…

Чудесная святость Махатмы из Сохо дала новую силу движению, и оно докатилось до самых отдаленных уголков Империи. На сцену вышла Великая индийская гуманитарная ассоциация «Прощай, Англия», созданная прогрессивными индийскими элементами с целью освободить великую англосаксонскую демократию от опеки над Индией, которой позволят наконец жить независимо и почитать ее веру и древние устои. Под тем же названием — «Молитва за Победителей» — ассоциация повела пропагандистскую кампанию, требуя для Объединенного Королевства полной и безусловной свободы, немедленного прекращения всех видов репрессий против британского меньшинства в Индии, равно как и немедленной безвозмездной экономической помощи… «Недостаточно победить, — гласил лозунг движения, — нужно еще уметь прощать». Махатме Ганди незамедлительно была послана телеграмма, подписанная сотней самых известных индийских интеллигентов и содержащая в конце сорок два отпечатка копыт самых священных коров страны, известных чистотой нравов, примерным поведением и неизменно высоким качеством навоза. Телеграмма начиналась словами «Тюльпан и братство!», далее следовала обращенная к Махатме просьба вернуть Англии свободу без всяких условий и таким образом заодно спасти жизнь великого сподвижника британского непротивления, либерального публициста Свами Мортимера Пюсса, который в знак протеста уже шестнадцать дней голодает с риском для жизни. Махатма ответил, что судьба английской независимости в руках самой Англии и что, если она выполнит главное условие — объединит все свое население, — независимость появится сама собой. Общественное мнение в Индии разделилось на два лагеря: один провозгласил объединение прежде, независимость потом, другой — независимость прежде, объединение потом. В Дели серьезные проблемы вызвала предпринятая вице-королем попытка к бегству. Он уже готовился ступить на миноносец, но его настигли, силой водворили назад во дворец и снова заперли. Наутро мировая общественность с ужасом узнала, что он объявил голодовку. На вопрос нейтрального журналиста из Нью-Йорка вице-король ответил: «Силой от меня ничего не добьются. Царство силы закончилось. Невмешательство со стороны английского народа приведет к тирании индийского раджи». От этих обнадеживающих слов бросило в дрожь всю Британскую Империю, включая Гайд-парк. Тогда же определенное недовольство выразила немецкая пресса. «Откуда это жесткое разделение на победителей и побежденных? — вопрошал „Штурмовик“[38], печатный орган социал-демократической партии. — Разве мы не сеем ту же пшеницу? Разве наши леса шелестят на другом языке? Или по вечерам коровы в наших полях мычат не так, как ваши? Или наши птицы поют песнь войны? Или у наших девушек не такие же шелковистые волосы? Разве трепетная роса не блестит каждое утро на наших хрупких цветах?» Это лукавое воззвание не достигло цели: европейская пресса, которую трудно сбить с толку, увидела в нем именно то, что там было, то есть «новый ловкий маневр прусского милитаризма, готового поднять голову, — мы его раскусили». Тогда же хроническая безработица лишила трудящихся европейцев возможности растить в семье более двух рахитичных детей; тогда же правительства отказались от борьбы с трущобами, справедливо заметив, что пусть лучше атомная бомба разрушит халупы, а не стерильные, блистающие огнями дворцы; тогда же социалистические лидеры, вновь призванные к власти озлобленным электоратом, обезумев, рыдали на груди своих супруг и теряли сон, не зная, что сделать, чтобы оправдаться: распустить коммунистическую партию, поддержать тресты, уменьшить зарплату или, может, надеяться, что их оставят в покое вплоть до будущих выборов, если они пообещают ничего не делать и никого не трогать? В это время Земля была круглой и вертелась и человечество казалось сказочным великаном, опрокинутым на спину и вертящимся вместе с Землей; оно безнадежно воздевало два миллиарда своих пугливых и беспомощных лапок, и его мечта была скромной мечтой калеки: однажды найти в себе силы, чтобы бесстрашно встать и пойти, вместо того чтобы оставаться бессильным и в ужасе воздевать лапки, кружась вместе с Землей.