Книга Жизнеописание Хорька - Петр Алешковский

Горожане попадались редкие и нарядные, большей частью с детьми, а значит, безденежные, бесцельно оттаптывали День Победы. Пьянехонькие встречались тоже, большей частью они сосредоточились во дворах, но с них взять было нечего, ему был необходим делец, воротила, а таковые еще не проснулись, их время сумерки, ночь, ресторан.

Так занесло его на старое Славненское кладбище, людное по случаю праздника – какой же человек упустит весенний день да не сходит проведать могилу? Бабки текли в ворота нескончаемой вереницей, в платочках, в ватниках, в зимних еще валенках с галошами, в немыслимых одежках с чужого плеча, кто с ведерком, кто с кошелкой, где хлебушек, яичко, горстка пшена воробьям и замусоленная трешка – последнее достояние, припасенное на свечечку или чтоб подмаслить кладбищенского сторожа – сегодня был их день.

Хорек присел на скамейку около ухоженной могилы, на специальную скамеечку для случайного прохожего, крепко сбитую, свежеокрашенную в недавнюю Пасху, со столиком, с пустым стаканом на специальной полочке – стаканом-поминальником, который унести, своровать грех, а попользоваться да и выпить из него – благо. Тоскливой, серой толпой, шаркая по песчаной дорожке, стуча клюками, перебрасываясь обыденными, сто раз говоренными фразами, старушки ползли куда-то, явно целенаправленно, неспешно, одна за одной до ряби в глазах. Любопытства ради Хорек проследил их путь – куда-то за бугор, за старую неслужащую церковь, может быть, к памятнику погибшим с обязательным гипсовым солдатом? Скорей всего, что и так.

Но вот к воротам подкатило такси. Из него выскочила худерябенькая, припадающая на ногу, востроносая старая дева, поспешно отворила дверцу, и на свет явился крепкий, краснощекий мужик, с холеной бородкой, короткостриженый, в свитере, какой-то серой куртейке и с портфельчиком. Бабки замедлили шаг, повернулись лицом к приехавшему, заулыбались, закланялись.

– Батюшко, батюшко приехал! – прошелестело по аллейкам.

Батюшка тем временем деловито расстегнул дерматиновый портфельчик, вынул свернутую рясу, напялил ее на себя, навесил на грудь медный крест, подал сопровождающей божедомке кадило и портфельчик и широким шагом ступил на территорию кладбища, не забыв осенить себя крестным знамением в воротах. Бабки облепили его и затарахтели – тянулись приложиться к ручке, просили благословения, но поп повел руками, словно смахивая их с себя, что-то грозно сказал в воздух, и дорога вмиг очистилась, перед ним расступились и заспешили догонять – крепкий широкоплечий батюшка умахал уже вперед и скрылся за бугром.

Из пустого интереса Хорек присоединился к процессии, но не слился с потоком, пошел параллельной аллейкой, чуть в стороне, в тени раскидистых деревьев, скрытый и неприметный для толпы, стянутой на небольшом пятачке около памятника. Народу набралось до удивления много, не одна, пожалуй, сотня, и неуместившиеся заполняли тропинки вокруг, меж оградками, переминались с ноги на ногу, ждали начала.

Священник встал лицом к памятнику, к гипсовому уродливоглазому воину, к затертым дождями и снегом спискам покоившихся в братской могиле, выбитым на бетонных наклонившихся плитах. В левой руке держал он книжицу с бархатной закладкой, другую чуть поднял к небесам, якобы сосредоточиваясь, а на деле ожидая, когда сподручная псаломщица разожжет ладан в кадиле. Наконец был разожжен и ладан, женщина со зверским выражением лица раскрутила кадило, как пращу над головой, и подала его, источающее пряный дымок, батюшке. Началась великая ектенья.

– В мире Господу помолимся...

Батюшка не был особо громогласен, но тишина настала мгновенно – все закрестили лбы, слышно было только шуршание бумажек – через головы впереди стоящих тянули, кто не успел, поминальные записочки. С ними же вместе, что интересно, путешествовали и деньги: смятые рубли, трешки, редкие пятерики и совсем уж единичные красненькие десяточки. Все это бумажное море стекалось к псаломщице. Совали ей сзади две специально для того стоявшие старухи, они же разворачивали записки, а «сослуживающая» успевала и петь, и следить за батюшкиным кадилом – то забирала, то подкладывала смолицы и, толкая священника в спину, передавала ему ворох бумажек с именами.

На могильных плитах памятника теплились свечи, некоторые верующие пытались неуверенно и робко вторить распеву. Батюшка лишь изредка вступал с гласом:

– Об оставлении согрешений скончавшихся в надежде на блаженство вечной жизни Господу помолимся.

Пока хор, подхватив, вел, священник читал имена, вернее, бубнил, как тарабарскую грамоту, скорей, скорей, чтоб всех перечислить, – ему приходилось гнать галопом, на одном почти дыхании. Но не останавливался бумажный ручеек, чтица с видимым уже трудом наклонялась к стоявшему на земле портфельчику, опуская и опуская в него рублевые вороха.

Хорек стоял на возвышении – все слышал и все видел. Прожорливый зев портфельчика все пополнялся и пополнялся, батюшкины слова одно за другим, спешные, почти суетные, словно задав ритм, тянули и тянули новые и новые денежки из карманов собравшихся.

Батюшка все бросал в кладбищенское безветрие имена убиенных, померших своей смертью давно и недавно, замученных, сродников, знакомых, любимых и не очень, поминаемых от торжества минуты, от умиленности сердца.

Вот, кажется, все списки были уже и зачитаны, отработанные бумажки батюшка тут же сплавлял назад, не глядя, и их благоговейно подбирали как нечто нужное, прижимали к груди. Близилось время общего поминовения. Как ни странно, Хорек вспомнил чин – тогда, в детстве, с бабкой, хочешь не хочешь слова легко запоминались на свежую голову, и сейчас он уже знал, что скоро конец. Он прислушался, повел лишь ушами в сторону и отрешился на время от портфельчика.

– Святейших патриархов, преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов, а также служивших Тебе в священническом и монашеском чине, создателей этого святого храма православных праотцев, отцев, братьев, сестер милосердия, на войне за веру и Отечество жизнь свою положивших; верных, убиенных в междоусобной брани, утонувших, сгоревших, растерзанных зверьми, без покаяния внезапно скончавшихся и не успевших примириться с церковью и со своими врагами; в исступлении ума самоубиенных; тех, о которых просили нас молиться, о которых некому молиться, и верующих, лишенных христианского погребения, – и всели их в места света, блаженства, покоя, где нет болезней, печали и душевных страданий. Как Благий и Человеколюбивый Бог, прости им всякое согрешение, сделанное ими словом, или делом, или помышлением, ибо нет человека, который пожил бы и не согрешил, так как Ты один только безгрешен и Твое правосудие – правосудие вечное и слово Твое – истина. Ибо Ты – воскресение, жизнь и покой усопших рабов Твоих, Христе Боже наш, и Тебе воссылаем славу с Безначальным Твоим Отцом и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь! – ахнуло по рядам, и тогда стали распрямляться, шевелить застоявшимися ногами, докрещивать лбы, кланяться памятнику, священнической спине, друг другу. Потом потянулись ко кресту, и не унять было их желания, а видно было – поп уже спешил, уже чтица застегивала портфельчик, уминала там накиданное, рьяно, кулаком, как тесто месила, и стояла уже, прижимая к груди его, батюшкино богатство, отвечала на какие-то вопросы, отнекивалась – верно, тянули их к своим могилам. Но батюшка не поддался на мольбы, опять воздел руки к небу, прося прохода, поклонился всем и заспешил к выходу, улыбаясь по возможности тверже, отодвигая особо настырных с дороги.