Книга Распутник - Сара Маклейн

Опасной.

Но Пенелопе стало вдруг все равно. Эта порочная, восхитительная власть подтолкнула ее.

— Поцелуй меня.

Он уже метнулся вперед, и его губы не дали ей договорить.

«Дорогой М.!

Здесь просто ужасно — жарко, как в аду, даже сейчас, среди ночи. Я уверена, что только я одна не сплю, но как можно спать в самый разгар суррейского лета? Будь ты здесь, мы бы сейчас наверняка озорничали на озере.

Признаюсь, я бы с удовольствием прогулялась... но полагаю, что это из тех поступков, которые юные леди делать не должны, правда?

С сердечным приветом — П.

Нидэм-Мэнор, июль 1815 года».

«Дорогая П.!

Чушь. Будь я там, я бы уж точно озорничал. А ты бы перечисляла способы, которыми нас вот-вот поймают, и бранила бы меня за непослушание.

Я не очень хорошо знаю, что должны или не должны делать юные леди, но твои секреты буду хранить надежно, даже если твоя гувернантка этого не одобряет. В особенности если она не одобряет.

М.

Итон-колледж, июль 1815 года».

Следует сказать, что у Пенелопы Марбери имелся секрет. Не так чтобы великий, не из тех, что может низложить парламент или свергнуть с трона короля... ничего такого, что могло бы погубить ее семью или чью-нибудь еще... но лично для нее этот секрет был весьма пагубным, и она изо всех сил старалась о нем забыть.

Вряд ли для кого-то окажется сюрпризом, что до сегодняшнего вечера Пенелопа вела образцовую жизнь — исключительно благопристойную. Послушная девочка выросла во взрослую девушку, ставшую образцом превосходного поведения для младших сестер, и вела она себя именно так, как ожидается от молодых женщин хорошего воспитания.

А постыдная правда заключалась вот в чем. Несмотря на то что за ней ухаживали несколько мужчин и она даже была помолвлена с одним из самых могущественных людей в Англии, который ничуть не стеснялся демонстрировать страсть, когда та охватила его, Пенелопа Марбери ни разу в жизни не целовалась.

До этого вечера.

В самом деле смехотворно. И она понимала это.

На дворе 1831 год, ради всего святого! Молодые леди смачивают нижние юбки и обнажают кожу, а от своих четырех сестер она знала, что нет ничего плохого в том, чтобы время от времени целомудренно соприкоснуться губами с жаждущим поклонником.

За исключением того, что этого никогда не случалось раньше и поцелуй показался ей вовсе не целомудренным.

Она полностью отдалась этому новому, необычному ощущению поцелуя. Его губы были одновременно твердыми и мягкими, его дыхание жестко овевало ее щеку. Пальцы нежно, как шепоток, гладили ее шею, поворачивали подбородок, облегчая доступ к губам.

— Так намного лучше.

Она ахнула, когда он снова прильнул к ее губам, лишив ее способности мыслить единственной, шокирующей... греховной... восхитительной лаской.

Это что, его язык?

Он... дивно поглаживал ее сомкнутые губы, уговаривая их открыться, а потом будто пожирал их, и Пенелопа с готовностью позволяла это. Он медленно лизнул ее нижнюю губу, и она запылала. Возможно ли обезуметь от наслаждения?

Наверняка не все мужчины целуются вот так... иначе женщины просто ничем другим не занимались бы.

Ее руки двигались сами по себе, поднялись вверх, погладили его по волосам, притянули его ближе, так, чтобы их губы снова соприкоснулись, и на этот раз... на этот раз она перестала сдерживаться.

Она целовала его в ответ, наслаждаясь низким хриплым стоном, зародившимся в его горле, — стоном, проникшим в самую ее суть и сказавшим без слов, что она все делает правильно, хотя и не обладает никаким опытом.

Теперь задвигались его руки, все вверх, вверх, и ей показалось, что она умрет, если он не прикоснется к ней... там, на груди, они греховно скользнули под разорванное платье, то самое, которое он сам разорвал, чтобы это не мешало ему соблазнять ее.

Впрочем, непохоже, чтобы у него вообще возникли с этим какие-то сложности.

Пенелопа провела ладонью по его предплечью, прижимая к себе его руку еще сильнее, еще крепче, и выдохнула его имя.

Он опять чуть отодвинулся и откинул пальто так, чтобы их освещал тлеющий огонь камина. Затем раздвинул разорванные края платья, открывая ее своему взору, начал ласкать и поглаживать, пока она не изогнулась ему навстречу.

— Тебе это нравится? — Пенелопа услышала в вопросе ответ. Он знал, что она в жизни своей не испытывала ничего похожего. Ничего настолько соблазнительного.

— Мне не должно... — Она снова положила ладонь на его руку, удерживая ее на месте, прижимая к себе.

— Но тебе нравится. — Он запечатлел нежный поцелуй на ее горле, а опытные пальцы уже нашли то местечко, что томилось по его прикосновению. Пенелопа выдохнула его имя. Он прикусил мочку ее уха, и она затрепетала в его объятиях. — Скажи мне.

— Это невероятно, — произнесла Пенелопа, не желая все испортить, не желая, чтобы он останавливался.

— Продолжай, — прошептал он, отодвигая ткань платья, обнажая изнывающий сосок.

А потом посмотрел на нее, на бугорок, сморщившийся то ли от холода, то ли от его взгляда, и Пенелопа внезапно ужасно смутилась, возненавидев свое несовершенство, желая оказаться где угодно, только не здесь, не с ним, этим безупречным образчиком мужчины. Она потянулась за пальто, боясь, что он ее разглядит. Что осудит. Что передумает.

Он оказался быстрее и остановил ее, схватив за запястье.

— Не надо! — прорычал он, вложив в эти слова всю свою силу. — Никогда не прячься от меня.

— Не могу. Я не хочу... ты не должен смотреть.

— Если ты думаешь, что я собираюсь отвернуться, ты просто сошла с ума. — Он откинул пальто в сторону, так, чтобы она до него не дотянулась, и распахнул разорванные края платья.

А затем уставился на нее непереносимо долгим взглядом, и Пенелопе показалось, что больше она этого не выдержит, потому что сейчас он ее скорее всего отвергнет. Она слишком привыкла к неприятию, когда дело касалось мужчин. Неприятие, отказ, отсутствие интереса. И понимала, что не вынесет всего этого сейчас. От него. Сегодня ночью.

Она зажмурилась и глубоко вздохнула, готовясь к тому, что сейчас он отвернется, увидев, что она слишком проста. Несовершенна. Пенелопа не сомневалась, что он отвернется, и когда его губы прикоснулись к ней, она едва не разрыдалась.

И тут он завладел ее губами в долгом поцелуе, и все смущение испарилось, сменившись вожделением. И только когда она вцепилась в лацканы его сюртука, он прекратил эту губительную ласку.

Один грешный палец лениво очертил круг вокруг ее груди, словно они располагали всем временем в мире, и Пенелопа следила за этим его движением, едва заметным в оранжевом свечении гаснущего огня. Там, в упругом бугорке, зарождалось наслаждение... и в других, уж совсем постыдных местах тоже.