Книга Сильвин из Сильфона - Дмитрий Стародубцев

Герман теперь всегда знал, что предпримут его конкуренты в следующую минуту. Стоило только на другом конце города кому-то обмолвиться о нем, как он немедленно об этом узнавал и, если надо, предпринимал решительные меры. Впрочем, Герман не был тонким комбинатором: вместо того, чтобы плести черные заговоры, опутывать врагов липкой паутиной интриг, он чаще поступал прямолинейно и абсурдно. Даже владея самым опасным в мире оружием, он иногда проигрывал, потом злился, напивался, начинал бушевать и, в конце концов, вымещал дурное настроение на Сильвине, обвиняя его в неточности предсказаний или в прямой дезинформации.

Кулаки Германа вновь стали прохаживаться по лицу и телу его жильца, да так, что появлялись новые синяки и лопались старые раны; несколько раз Мармеладка, которая теперь почти прописалась в комнате Сильвина, визгливо бросалась на его защиту и часть ужасных побоев принимала на себя. Один раз Герман разбил Сильвину голову, и тот целую неделю не мог прийти в себя, ничего не видел, заглядывая в глаза людей, и ничего не слышал и не чувствовал. Герман волосы рвал на себе, на коленях перед кроватью Сильвина умолял простить, а когда телепатическое чутье квартиранта постепенно вернулось, поклялся на иконе, что больше не тронет его и пальцем.

Бывало, что предсказания Сильвина не только спасали кошелек Германа и весь его бизнес, но и саму его жизнь. Однажды Сильвин только заглянул в глаза Германа, как сразу испуганно распахнул беззубый рот.

Герман. Что там? Что случилось, тля? Говори же!

Сильвин. Насколько я вижу, сегодня вечером ты отправишься в ресторан.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Вот новость! Что из этого? Я и без тебя это знаю. Меня пригласил Капитан, хочет обсудить покупку ювелирного магазина.

Сильвин. Ты же знаешь, что Капитан тебе не друг, и все его предложения следует воспринимать с превеликой осторожностью.

Герман. Никак ты вздумал меня поучать, недоносок? Если я пообещал больше тебя не бить, то ты уже решил, что можешь говорить мне, что захочешь? А если я отберу у тебя твою узкоглазую мартышку и верну ее в притон, обратно к похотливым подросткам, пьяным бандитам и старым развратникам?

Сильвин. Капитан, как я тебе уже говорил, связан со столичными, и они задумали полный сальпингит. Сегодня в туалетной комнате этого ресторана тебя будут поджидать двое вооруженных мужчин в масках. Я вижу, как они в тебя стреляют, и вижу твой труп на залитом кровью кафеле.

Герман с перепугу прикурил фильтр, и естественно, никуда не пошел, изменив, таким образом, будущее.

С Сильвином Герман проводил не меньше получаса в день, подставлял свои глаза, успокаивался, удостоверившись, что опасность ему не грозит, потом выкладывал фотографии или показывал видео, заставляя во всех деталях рассказывать о сфотографированных или заснятых на камеру людях. Сначала его интересовали ближайшие планы исследуемого человека, а затем его прошлое; выудив что-либо, на его взгляд, ценное, он очень радовался, благодарно трепал Сильвина по щеке и угощал его какой-нибудь вкуснятиной, иногда с руки, словно собачку, правильно выполнившую команду.

Сильвин очень уставал, роясь в мозгах людей. Занимаясь этим, он чувствовал себя отнюдь не сказочным чародеем, как представлялось романтичной и необразованной Мармеладке, а угрюмым патологоанатомом. Тело на прозекторском столе может казаться крепким и выглядеть молодо, но, взломав грудную клетку, вдруг видишь старое, давно пораженное сердце, закопченные легкие, и изумляешься, сколь велика разница между внешними проявлениями, которые напоказ и о которых всегда особо заботятся, и внутренним содержанием, которое узнаешь, только если основательно распотрошишь плоть. Привыкнуть к этому было сложно. Красивый человек с умным душевным взглядом, теплыми располагающими губами, на поверку оказывался обманщиком, грязным интриганом, закоренелым подлецом, воришкой или даже извращенцем, если вообще не потенциальным маньяком-убийцей. Часто носители этих качеств сами не подозревали о своих аномалиях, ибо, как правило, они были надежно сокрыты на дне разума, жили-поживали спокойно до тех пор, пока какое-нибудь весеннее обострение не переворачивало в их голове все вверх дном, и вот тогда-то их помыслами и поступками начинало управлять всплывшее на поверхность зло.

В катакомбах подсознания многие до жути боялись смерти, были ленивы, невежественны, бисексуальны, склонны к психическим расстройствам, а еще завистливы и озлоблены. Тысячи страдали склонностью к садизму, мазохизму или суициду. Девять из десяти от скуки, безысходности, по зову природы или в поисках адреналина изменяли своим женам и мужьям. Высшие помыслы катастрофического большинства сводились к близорукому финансовому благополучию и получению от жизни примитивных удовольствий. Их жизнь была лишена всякого смысла.

Каждый второй мужчина любил порнографию и мечтал изнасиловать красивую женщину, каждый пятый — в извращенной форме, каждый шестой являлся генетическим алкоголиком, каждый восьмой жил на взятки, а каждый пятнадцатый был частью преступного сообщества. Каждая вторая женщина завидовала близкой подруге и откровенно желала ей зла, каждая третья хотя бы один раз в жизни фантазировала о групповом сексе, каждая седьмая повыгоднее себя продавала, под какой бы плотной паранджой не скрывалась истинная ее суть, а каждая десятая время от времени воровала в магазине вещи или продукты.

Пусть эпицентры всех этих чувств и желаний были у людей глубоко в подсознании, под мощными тектоническими пластами и редко выходили на поверхность, но они были. Это для Сильвина являлось таким же фактом, как и пустая глазница на его лице, где когда-то светился болезненным огнем здоровый глаз.

К слову, у взрослых почти не было шансов понравиться Сильвину. После четырнадцати лет от роду любая душа начинала движение от возвышенной красоты, данной каждому Богом при рождении, к дремучим порокам, навязываемым социумом, а к двадцати пяти ее вообще окунали в чан с дерьмом, где со временем она пропитывалась такой вонью, что трупный запах покажется бертолетовым благоуханием, и далее сгнивала заживо. Только дети все, как на подбор, были здоровыми и невинными. Сильвину нравилось быть в их свежих душах, это не требовало никаких усилий и это услаждало, успокаивало. Но Герману дети были ни к чему, он их презирал, поэтому заглядывал Сильвин внутрь детей от случая к случаю, мельком, если включал телевизор или выходил подышать воздухом возле подъезда. Младенцы же вообще были настолько чисты и одухотворенны, такой душевный и сильный космический свет струился из их глаз, что с ними могли сравниться разве что только глаза Божьей Матери на простенькой иконе, которую Герман держал на кухне, на подвесном ящике для посуды…

И еще Сильвин подметил, что бедные и убогие, хотя и были поражены теми же пороками, но грешили, возможно, в силу ограниченных физических и финансовых возможностей, значительно реже, да и масштаб злодеяний здоровых и богатых был совершенно иной. Из этого он вскоре сделал окончательный вывод, что мир был бы значительно чище, если б им действительно управляли странники, как в его выдуманном мире на потолке.

Само по себе сканирование содержимого человеческой головы требовало необычайных физических и психических усилий. Невероятное напряжение иногда приводило Сильвина к потере сознания или сильному расстройству кишечника, бывало, его часами тошнило, выворачивало так, что, казалось, сейчас желудок вывалится изо рта.