Книга Воля под наркозом - Михаил Серегин

– Перешел с водочки на пиво?

Большинством своих недугов Чехов мучился в первую очередь потому, что любил выпить «с устатку» водочки да закусить маринованными грибочками. Проблема заключалась в том, что слегка утомленным Юрий Николаевич чувствовал себя под вечер, а то и раньше, едва ли не каждого дня.

– Ну что ты, док, – искренне возмутился тот, – рановато для водочки. Погоди, еще не вечер. А это, – он наполнил доверху высокие тонкостенные стаканы, придвинул один мне, – исключительно для снятия напряжения. Чтобы лучше спалось. Пей, док, сразу полегчает. Проверено.

– Николаич, я что, выгляжу, как с похмелья? – притворно ужаснулся я, с удовольствием прихлебывая холодное пиво.

– Выглядишь, – Чехов хитро посмотрел поверх стакана. – Но не как с похмелья. Как с хорошего перепоя. Не надо оправдываться, – добавил он снисходительно и одновременно лукаво. – Знаю, что не пил. Вижу.

Здесь я удивился.

– А что еще ты знаешь, о, всевидящий?

– А то знаю, дорогой ты наш Владимир Сергеевич, – Чехов откусил огромный кусок бутерброда и тщательно пережевал, выдерживая многозначительную паузу, – что влип ты по уши в очередную историю.

От неожиданности я поперхнулся. Чехов невозмутимо потягивал пиво.

– Понимаешь, док, – продолжил он, – ты – хороший врач. А я – хороший мент. В смысле профессионал. И этим все сказано. Так что не томи. Давай рассказывай.

– Да что рассказывать…

– Все, с самого начала.

Не знаю, насколько высок уровень профессионализма Чехова-мента. Вероятно, высокий, раз до полковника дослужился. Да не где-нибудь, а в РУОПе. И все же в этот раз Чехов-мент промахнулся. Если он рассчитывает услышать рассказ о чем-то криминально-авантюрном, то ждет его глубокое разочарование – ничем, кроме как, хм, многочасовым траханьем с небольшим перерывом на работу, я последние несколько суток не занимался.

У меня нет привычки делиться с кем бы то ни было подробностями моих взаимоотношений с женщинами. Но то ли это неожиданное и стремительное любовное приключение было слишком уж необычным, то ли переутомился я на ложе любви. И мне захотелось обо всем рассказать: о Мишке, о Кате, о моей странной, болезненной привязанности к этой женщине. Когда я был с ней, мир вокруг исчезал, оставались только я и она. Едва мы расставались, мною овладевало одно-единственное желание – немедленно, сейчас вновь же оказаться рядом с ней. И за это я ее ненавидел.

И я рассказал. Детально, обстоятельно. Рассказал Чехову-другу. А начал с самого начала – с Мишки Колесова. Ведь если бы не он, вряд ли я встретился бы с Катей. Чехов слушал внимательно, не перебивая. Изредка только хмыкал, смеялся или недоуменно качал головой.

– Вот так, – закончил я, – а теперь, мне кажется, я действую по принципу «подпилю у стула ножку»: и не встречаться я с Катей не могу, и встречи наши, это и ежу понятно, добром не кончатся. Для меня это увлечение наверняка закончится так же, как… Слушай, у меня все Мишка из головы не идет. А что, если…

– Если твоя ненаглядная ведьмочка его затрахала? – захохотал Чехов.

Я, оскорбленный, немедленно надулся.

– Извини, Володь, – Чехов вытер выступившие от смеха слезы. – Но, прикинь сам, не все же такие чувствительные, как ты. Может, твоему приятелю она до лампады. Может, она подмешала тебе чего? Приворотного, в смысле?

– Не знаю… – я начал перебирать в памяти, что пил и ел у Кати. Потом уловил смысл вопроса и рассердился. – Слушай, ты, кончай издеваться! Не надо было вообще ничего рассказывать.

– Ладно тебе, шуток не понимаешь.

Чехов подлил еще пива. Я замотал головой.

– Не, я пас. Спать хочу, сил нет.

– Сейчас поспишь. Как ты говоришь ее, Катя… а дальше?

– Не знаю, – я пожал плечами.

– Ну, фамилия, чем занимается. Кем она трудится-то?

– Да откуда я знаю!

– Вспомни, док, – терпеливо произнес Чехов, – вы же о чем-то разговаривали. Слово здесь, другое там – вот тебе и информация.

– Да мы, собственно… и не разговаривали. Не до того было…

– Ну знаешь, Сергеич, – Чехов откинулся на спинку стула, захлопал в ладоши, – я восхищен.

– Да чего уж там, – я скромно потупился.

– Ладно. Где живет твоя пассия, объяснить-то сможешь? Район хотя бы?

– …

Чехов снова захохотал. Отсмеявшись, высказался:

– Да, брат… Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не женат. Что ж, будем плясать от того, что имеем. Знаешь что? Вот тебе телефон, звякни на работу и предупреди руководство, что до завтра ты вряд ли оклемаешься. Чего скривился так? Тоже, понимаешь, работоголик нашелся. Звони, говорю, – он вручил мне телефон, – а то сам позвоню. Скажу, что Ладыгин прикован к постели. К Катиной, – добавил он, ехидно посмеиваясь.

Я слишком устал, чтобы думать, тем более спорить. Рассудил, что Чехов умный, ему виднее, и поднял трубку. Попытка не пытка. Кто же это говорил?

Прибавив голосу болезненности и утомленности, я довольно туманно обрисовал шефу симптомы своего заболевания, ловко увильнул от уточнения диагноза, напомнил, что отпустил меня «сам главный», а под конец совсем уже замогильным голосом сообщил, что чувствую себя настолько скверно, что сомневаюсь, смогу ли завтра встать. Шеф клятвенно заверил, что клиника в мое отсутствие не рухнет, а за моими больными присмотрят.

– Но послезавтра, Владимир Сергеевич, – закончил он сухо, – очень надеюсь увидеть вас на рабочем месте и в рабочем состоянии.

– Ловко ты, – несколько завистливо сказал Чехов, отбирая у меня телефон, – вот теперь можешь идти баиньки. Казанова…

Я не стал вдаваться в подробности, почему и с какой целью он расспрашивал меня про Катю. Кто его знает, может, по привычке. Мент – он и на пенсии мент. А может, из зависти. Облегчив душу неожиданной исповедью, согреваемый мыслью о неожиданных выходных, я завалился спать. Ужа засыпая, слышал, как полковник куда-то звонил, с кем-то разговаривал, спорил, приказывал, уговаривал…

Спал я без сновидений. А когда проснулся, на кухне кто-то негромко разговаривал. С минуту я лежал, всматриваясь в полумрак, пытаясь сообразить, кто бы это мог быть, и прикидывая, не поспать бы еще капельку. Потом пришел к выводу, что встать все-таки придется – выпитое утром пиво настоятельно просилось наружу. После пива вспомнился Чехов, наша утренняя встреча и застольная беседа, а также причина моего пребывания в этой квартире. С трудом я разглядел стрелки на наручных часах: восемь. Интересно, утра или вечера? На полу перед диваном лежал лист бумаги. Я поднял его и отправился на кухню.

Чехов находился в приподнятом расположении духа. Глаза его сверкали охотничьим азартом и энтузиазмом. Он курил, разговаривал по телефону и периодически прикладывался к «сиротской» чашке объемом не менее чем поллитра. Увидев меня, он прикрыл микрофон рукой, возбужденно произнес: