Книга Наперегонки со смертью - Андрей Воронин

Теперь солдаты востряковского взвода развалились, покуривая, в тени своих бронетранспортеров.

Банда сел вместе с ними, зажег сигарету и затянулся.

А потом он почувствовал что-то неладное — все курили молча, не произнося ни звука: не вспоминая бой, не подшучивая над «молодыми».

Сначала ротный решил, что это молчание — как память о погибших, как подсознательное чувство вины перед ранеными товарищами. Но по напряжению, которое буквально физически висело в воздухе, по взглядам, периодически бросаемым на спину сидевшего в отдалении Бурсака, Банда понял, что ребятам известно все — как трусливо прятался от пуль в брюхе бэтээра Бурсак, как сидел он рядом с истекающим кровью Олегом, бросив автомат и прикрыв голову руками, а потом, после того, как Сашка выгнал его из машины, убежал в другой бэтээр, невзирая на бой, на раненых и убитых товарищей, которых Анушидзе со своими бойцами эвакуировал из-под огня.

Бурсак теперь тоже молчал, ежась под взглядами ребят и поминутно меняя позу, как будто не в силах устроиться поудобнее.

И первым не выдержал молчания именно он:

— Ну что вы на меня все смотрите?! Ну да, не полез я под пули! Я дембель! Мне домой завтра! Не хочу я больше, ясно? Надоело мне! Я жить хочу!

Он кричал надрывно, страшно, стоя на коленях и повернувшись к своему взводу, и лицо его исказила ужасная гримаса.

А ребята все так же молчали, отводя глаза от труса, теперь уже как будто вообще не замечая его присутствия.

— Мужики, ну в самом деле! — сменил вдруг тон Бурсак, уже не огрызаясь, а будто уговаривая их. — Я же с вами служил столько месяцев… Я же не был трусом никогда, вы же знаете… Просто не понимаю, что на меня вдруг нашло…

Но видя, что ребята не реагируют на его слезливые увещевания, он снова сорвался на крик:

— Ну расстреляйте меня! Пусть сегодня в нашей роте еще одним трупом больше станет!

Банда заметил, как вдруг разом потемнели и без того черные глаза Анушидзе. Яростно сверкнув белками, грузин вскочил и гортанно, с сильнейшим акцентом, который всегда выдавал в его голосе ужасное волнение, с жуткой ненавистью оборвал излияния труса:

— Слышь, заткнись, а? Еще слово скажешь — убью! Панимаешь, а? Засунь свой паганый язык в жопа, понял, а?

Бурсак осекся на полуслове, а потом упал лицом в землю, громко и горько расплакавшись…

…А Востряков нашел Банду, прислав из госпиталя письмо. Одно, второе, третье… Они часто переписывались, пока Сашка еще служил в армии.

Олега списали, отправили в отставку. Для строевой службы после ранения он не годился уже надолго, да и сам Востряков особого желания служить уже не испытывал.

Он уехал к себе домой, к матери, в маленький районный городок Сарны, где в доме на зеленой тенистой улочке начал новую мирную жизнь.

Олег часто и настойчиво звал Сашку к себе. Он знал, что Банда сирота, и готов был помочь всем, чем только сможет, чтобы его ротный вписался в цивильную жизнь.

Сашка и сам часто подумывал уехать к Вострякову, но жизнь закрутила его, завертела так, как не мог и представить в Афгане никто из них…

* * *

Здесь непонятно,

Где лицо, а где

— рыло.

И непонятно,

Где пряник, где

— плеть.

Здесь в сено не втыкаются вилы,

А рыба проходит сквозь сеть…

Все получилось так, как Банда и предполагал…

В половине четвертого Сашка уже подъезжал к Дехканабаду.

Город начинался постепенно, с традиционных дувалов и глинобитных хижин без окон — как будто несколько кишлаков вдруг срослись, сплелись в одно целое. И только в центре этого сгустка типичных узбекских деревень вдруг появилась откуда ни возьмись стандартная площадь городка районного масштаба, на которой сгрудились и памятник Ленину, и здание райкома, и универмаг с почтой и пародией на Дом быта, и странный здесь, на Востоке, Дом культуры, своими огромными окнами и фасадом с колоннами нагло и тупо смотрящий прямо на мечеть.

Сашка знал этот маленький забытый Богом городок очень хорошо, а потому без труда отыскал на окраине подходящую тихую улочку и, остановив машину и выключив двигатель, заблокировал все двери изнутри.

Он извлек из-под сиденья бутылку джина, предусмотрительно захваченную еще в лагере, кусок хлеба, консервы и как следует то ли поужинал, то ли позавтракал, приняв, как лекарство от усталости, сто граммов крепкого напитка.

Затем парень опустил спинку сиденья и, закрыв глаза, тут же уснул, чтобы проснуться через пару часов…

После шести утра город оживал. Мычал и блеял домашний скот. Женщины брели за водой. Кто-то волок на базар тележку с фруктами. Из дворов доносились крики, и стелился по улицам сладкий дым из печей, в которых уже пеклись пресные, но удивительно вкусные, пока горячие, лепешки.

Весь этот утренний шум-гам разбудил Банду.

Но, взглянув на часы, парень резонно решил, что в чайхану отправляться еще очень рано, а потому, снова откинувшись на спинку сиденья, выкурил сигарету и закрыл глаза, пытаясь если не поспать, то хоть слегка подремать.

В половине девятого он окончательно отогнал от себя сон, вынул из бардачка документы на машину — техпаспорт и права Ахмета — и, отсчитав десять стодолларовых бумажек, положил их отдельно от остальных денег в карман брюк. Затем проверил. как закреплен на плече под курткой «узи», положил в карман пистолет Макарова, еще раз убедился, что весь его остальной арсенал старательно упрятан под сиденьями, и вышел из машины, тщательно закрыв все окна и двери. Он понимал, что «мицубиси» в этой дикой стране была его единственным шансом на спасение и ее нужно было беречь, что называется, как зеницу ока.

Он отправился в чайхану пешком, не желая лишний раз засвечиваться в центре города на такой приметной машине, как «мицубиси-паджеро».

В начале десятого Банда, пригнувшись у низкой притолоки, перешагнул порог почти пустого в эти утренние часы заведения. Он взглянул за стойку и сразу почувствовал, как радостно вздрогнуло и забилось его сердце — хозяином здесь так же, как и тогда, несколько лет назад, был Турсунов, все такой же толстый, лоснящийся, довольный и удивительно хитрый.

— Салам алейкум! — не удержавшись, крикнул Сашка с порога, радостно направляясь к чайханщику.

— Алейкум ассалам… — озадаченно пробормотал толстяк, не узнавая этого пыльного и грязного исхудавшего русского, который вел себя так странно, будто они знакомы, по крайней мере, не один год.