Книга Эммаус - Алессандро Барикко

В итоге Лука не пожелал войти в здание школы, и я оставил его решать, чем бы занять пустоту тихих утренних часов. Сам же я предпочитал пунктуально следовать естественному ходу событий. Школа, домашние задания, дела. Мне это помогало. Больше у меня почти ничего не было. Обычно в таких ситуациях я иду на исповедь и предаюсь раскаянию. Тем не менее сейчас у меня ничего бы не получилось: я был убежден, что отныне святые таинства церкви — не для меня, как, вероятно, и благодать искупления. Посему от моей беды не существовало лекарства и помимо подчинения привычному распорядку во мне до сих пор сохранился лишь инстинкт молитвы. Я подолгу стоял на коленях в церквях, попадавшихся мне по дороге, в тот час, когда лишь изредка слышно шарканье ног какой-нибудь старушки по плитам пола или хлопанье двери, — и это приносило мне некоторое облегчение. Я был наедине с Богом, ничего у него не прося.

Отец Андре погиб, назначили день похорон — и мы с Лукой решили на них пойти.

Бобби тоже туда пришел, Святоша — нет. В церкви, полной народу, царила толчея. Мы стояли с одной стороны, а Бобби с другой, и одевались мы теперь тоже по-разному: он стал придавать значение своему наряду, а мы этого не делаем. Многих из присутствовавших мы видели прежде, но редко они выглядели столь серьезно и чинно. Черные очки, скупые жесты. Мессу все они отстояли, но слов молитв не знали. Нам знакома такая манера чтения молитв: религиозное чувство тут ни при чем, зато большое значение имеет элегантность, важен ритуал. Однако сердца их при этом не возрождаются, в них вообще ничего не происходит. При словах «покойся с миром» я сжал руку Луки, мы переглянулись. Мы одни знали, как это нужно нам — мир и покой.

Мы рассматривали ее издалека — речь, разумеется, об Андре, — но под жакетом ничего не было заметно, лишь только крайняя худоба — и больше ничего. Наших знаний оказалось недостаточно, чтобы понять, можно ли из этого сделать какой-либо вывод.

Выйдя из церкви, мы обнялись с Бобби, а потом засомневались: стоит ли выражать соболезнования Андре, как того требовали приличия. Сами в том не признаваясь, мы чего-то ждали — какого-то знака, который она сумеет нам подать. На кладбище толпились люди, и мы дождались, пока Андре отойдет в сторону от матери и от брата; она улыбалась, прекрасная, как всегда; на ней единственной не было черных очков. Мы медленно приблизились к ней, когда настала наша очередь, не отрывая от нее глаз — и теперь, когда она стояла рядом, я вдруг понял, как мне не хватало ее тела после той ночи, каждое мгновение. Я искал схожую мысль в глазах Луки, но он, казалось, просто нервничал, и все. Андре приняла соболезнования от какой-то пожилой пары, а после настал наш черед. Сначала Лука протянул ей руку, потом я, она пожала мою в ответ и промолвила с улыбкой:

— Спасибо, что пришел, — и поцеловала меня в щеку, и больше ничего. Быть может, на миг остановила на мне изучающий взгляд, но я не уверен. И уже благодарила следующего.

Андре.

— Он не наш, — сказал Лука, когда кладбище осталось позади: мы шли домой. — Не может быть, что он наш.

«Она бы дала нам знать», — думал я. Еще я думал о том, что этот поцелуй в щеку все стер, подобно тому как смыкается вода над камнем на дне, предавая его забвению. Я был словно наэлектризован: мне снова вернули мою жизнь. Я всячески старался объяснить это Луке, он слушал. Но шел при этом не поднимая головы. Тогда у меня возникли некоторые сомнения, и я спросил его, не сказала ли ему что-нибудь Андре. Он не ответил, только немного склонил голову набок. Я не понимал, что происходит, и резко подхватил его под руку:

— В чем дело, черт возьми?

Глаза его наполнились слезами, как в тот раз, когда мы возвращались от меня. Он упирался и дрожал. Потом проговорил:

— Вернемся туда.

— К Андре?

— Да.

— Зачем?

Теперь он уже по-настоящему плакал. Ему потребовалось время, чтобы успокоиться и ответить:

— Я больше не могу, отведи меня туда, мы должны прямо спросить ее — и все, мы же не можем жить так дальше, это глупо, я больше не могу.

Может, он даже был прав — но только не там, при всех тех людях, на похоронах. Я стыдился их. И сказал ему об этом.

— Знаешь, для меня эти их похороны ничего не значат, — возразил он.

В голосе его звучала убежденность.

Я сказал, что не пойду.

— А ты, если хочешь, иди один.

Он кивнул.

— Но ты совершаешь глупость, — предупредил я.

И двинулся прочь. Через некоторое время я обернулся: он по-прежнему стоял на месте и тер глаза тыльной стороной ладони.

Вернувшись домой, я немного подождал, после чего стал звонить ему: мне всякий раз отвечали, что он еще не пришел. Мне это не нравилось. Под конец в голову стали закрадываться нехорошие мысли. Я надумал было идти за ним: во мне крепла уверенность в том, что не следовало оставлять его одного посреди дороги. Потом я вдруг представил себе, что застану его где-нибудь с Андре, и всю неловкость жестов и слов, которые нужно будет сказать. Все было сложно. И я никак не мог отвлечься от всей этой истории, единственное, что я мог, — это продолжать звонить ему домой, рассыпаясь в извинениях перед его домашними. На шестой раз он взял трубку.

— Господи, Лука, ты больше так не шути со мной.

— В чем дело?

— Ни в чем. Ты ходил туда?

Он немного помолчал. Потом ответил:

— Нет.

— Нет?

— Я сейчас не могу тебе объяснить, отстань.

— О'кей, — согласился я. — Тем лучше. Все уладится.

Я и впрямь в это верил. Сказал ему еще пару глупостей, а потом мы заговорили о ботинках Бобби, тех, что были на нем во время похорон. Нам казалось невозможным, что он их себе действительно купил.

— А рубашка? — произнес Лука. — В моем доме такие рубашки даже не умеют гладить, — добавил он.

А вечером, за ужином, он вдруг встал, чтобы отнести тарелки в раковину, но вместо того чтобы вернуться за этот их столик-полку, за которым они сидели лицом к стене, вышел на балкон. Он оперся о перила, где столько раз стоял его отец, только спиной, повернувшись лицом к кухне. Быть может, он в последний раз хотел разглядеть все, каждую мелочь. А потом полетел вниз, в пустоту.

В Евангелии от Иоанна, и только в нем одном, есть странный фрагмент, где говорится о смерти Лазаря. Иисусу, который находился в ту пору в дальних краях с проповедью, сообщили, что в Вифании тяжело заболел один его друг, Лазарь. Прошло два дня, и на заре третьего Иисус велел своим ученикам готовиться к возвращению в Иудею. У него спросили о причине, и он ответил:

— Наш друг Лазарь уснул, пойдемте разбудим его.

Они отправились в путь и у ворот Вифании повстречали сестру Лазаря, Марфу: она устремилась им навстречу. Подбежав к Иисусу, женщина произнесла: