Книга Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения - Геннадий Иванович Алексеев

Хорошо быть обезьяной,

и попугаем хорошо быть,

и крысой,

и комаром,

и амебой.

Плохо быть человеком:

все понимаешь.

Понимаешь,

что обезьяна – кривляка,

попугай – дурак,

крыса – злюка,

комар – кровопивец,

а амеба – полное ничтожество.

Это удручает.

Настырные

Садясь обедать,

я вспоминаю,

    что они лезут.

Принимаясь за бифштекс с луком,

я думаю о том,

    что они и раньше лезли.

Доедая клюквенный кисель,

я догадываюсь,

что они и впредь будут лезть.

Выйдя на улицу,

я вижу,

что, расталкивая всех локтями,

они лезут в троллейбус.

Войдя в троллейбус,

я замечаю,

что, наступая всем на ноги,

они лезут к выходу.

Бедные, – думаю я, —

жизнь у них собачья!

Все они лезут и лезут,

все вперед пролезают.

А ведь впереди-то им

и делать нечего.

Принципиальный

Скудные остатки своей совести

он завернул в обрывок газеты

и засунул в карман.

Последние остатки своей совести

он вознамерился скормить воробьям

в ближайшем скверике.

– Да ты погоди, – сказал я, —

воробьи и без совести обойдутся.

– Да ты не дури, – сказал я, —

побереги хоть эти остатки!

– Ха! – ответил он презрительно. —

Какие-то жалкие крохи!

– Нет! – ответил он твердо. —

Лучше совсем без совести!

Его принципиальность

меня поразила.

На бреге бытия

Стоит один

на бреге бытия,

    и волны вечности

    у ног его шипят

    и пузырятся

    и облизывают брег.

Как очутился он

на бреге бытия,

    где волны вечности

    у ног его дробятся

    и пенятся

    и омывают брег?

Как долго будет он

на бреге бытия

    стоять, как статуя,

    и пристально глядеть

    на волны вечности,

    которые кипят

    и брызжутся

    и увлажняют брег?

Возьмите за руку его

и уведите

подалее

от брега бытия.

На бреге бытия

стоять опасно.

Странная любовь

Он любил эту женщину

как-то странно.

Ему все время казалось,

что ее нет.

Он все время искал ее

и не находил.

– Где ты прячешься?—

    спрашивал он. —

    Куда ты запропастилась?

– Да вот же я! —

    отвечала она

    и подставляла ему свои губы.

Он устал искать

и разлюбил ее.

Она ему простить

этого не может.

«Человек спокоен…»

Человек спокоен,

вполне спокоен.

Душа его безмятежна.

Но вот возникает в ней

легкое движение.

Человек уже неспокоен,

    человек нервничает,

        человек волнуется,

            человек уже разволновался.

Все в нем кипит,

    все в нем бурлит,

        все в нем бушует.

Целая буря в его душе,

целая буря!

Страшно смотреть на человека,

страшно!

Успокойся, дорогой человек,

успокойся!

Постепенно,

    понемногу,

        полегоньку

            буря стихает.

Человек спокоен,

опять спокоен.

Только где-то по краям его души

еще что-то плещется

и колобродит,

что-то колеблется

и дрожит.

Хорошо,

что человек успокоился!

И вдруг

снова буря,

снова ураган в душе человеческой

и снова деревья в ней

гнутся до земли

и падают,

вырванные с корнем!

Дайте человеку

пузырек с валерьянкой —

нервы у него

шалят.

Химера

Охота на химер запрещена,

но браконьеры всегда найдутся.

Однажды в лесу

я наткнулся на мертвую химеру.

Она была огромна и несуразна.

У нее было множество конечностей,

но не было головы,

совсем не было головы,

не было даже намека на голову.

«Бедняжка! – подумал я. —

Эти браконьеры,

не разбираясь,

палят во все живое,

во все, что с головой,

и во все безголовое.

Хорошо бы, – подумал я, —

написать стишок

и срифмовать химеру с браконьерами,

хорошо бы в этом стишке

изобразить охоту браконьеров,

хорошо бы

описать мертвую безголовую химеру,

изрешеченную пулями

жестоких браконьеров».

Впрочем,

вряд ли кто поймет меня правильно,

вряд ли кто поверит,

что у нее не было головы,

совсем не было головы.

Вряд ли кто поверит,

что даже малейшего намека на голову

у нее

не было.

«Подходя к музею…»

Подходя к музею,

я замечаю толпу людей,

    которые живут.

Блуждая по музею,

я гляжу на лица людей,

    которые жили когда-то.

Выходя из музея,

я думаю о людях,

    которым еще предстоит жить.

Покинув музей,

я вспоминаю о людях,

    которых трудно заставить жить —

их упрямство

неодолимо.

Морда, которая просит кирпича

Эта морда

явно просит кирпича.

Она ухмыляется,

щурит глазки

и спрашивает меня сквозь зубы:

– Читал ли ты Ницше, кореш?

– Вы меня простите, —

говорю я морде, —

но я должен плюнуть в вас,

потому что поблизости нет кирпичей,

а тот запас,

который я таскал в карманах,

уже кончился.

– Шалишь, паря, —

говорит морда, —

ищи кирпич,

ищи не ленись!

И чтобы красивый был,

красненький!

Шут

Шут!

Шут!

Шут!

Тут шут!

Шута поймали!

Пошути, шут,

    по шутовству соскучились!

Посмеши, шут,

    по смеху стосковались!

Тащите сюда

    всех царевен-несмеян!

Ведите сюда

    всех зареванных царевен!

Шут!

Шут!

Шут!

А шут стоит

весь бледный,

и губы у него

трясутся.

«Они меня недолюбливают…»

Они меня недолюбливают,

и я их – тоже.

Но непонятно

почему.

– Ты же человек, —

говорят мне они, —

и мы люди.

Все мы люди-человеки,

так в чем же дело?

Действительно,

они вроде бы люди,

и я вроде бы человек.

В чем же, черт возьми,

дело?

Неужто

они все же люди,

а я

не совсем человек?

Неужто

я все же человек,

а они

не вполне люди?

Неужели

и они не совсем люди,

и я не вполне человек?

Неужели

мы так жестоко заблуждаемся?

Белая ночь

Белая ночь

стоит спиной к городу

и что-то жует —

уши у нее шевелятся.

Пожевала и обернулась —

смотрит на Тучков мост

и облизывается, как кошка,

как большая серая кошка.

Только у кошек уши не шевелятся,

    когда они жуют.

Только невежливо стоять спиной к городу

    так долго.

Только непонятно,

почему она уставилась на Тучков мост,

    совершенно непонятно.

Клеопатра

1

Вхожу в огромный дворец,

прохожу анфиладой прекрасных залов

и вижу женщину

красоты непомерной.

    Ведь это же Клеопатра!

Она подходит,

Целует меня в щеку

и что-то говорит по-древнегречески.

    Но древнегреческого я не знаю.

    Как глупо!

Тогда она

что-то говорит