Книга Колесницы судьбы - Анна и Сергей Литвиновы

их гибели.

– Я гипнозом владею, помнишь? И коль скоро думаешь, что смерть родителей с работой связана, вопрос: ты-то с коллегами из института знакома? Может, они у вас дома бывали?

– Да, бывали… Какие-то вечеринки случались, кто-то в гости приходил… Но не часто.

– Давай, может быть, ты вспомнишь.

Они отправились в гостиную, Алеша усадил ее на диван, прикрыл ноги пледом. Достал из кармана блестящий металлический шарик.

– Твои ноги становятся теплыми, тяжелыми. Теплая тяжесть, как приятная жидкость, поднимается, и последовательно тяжелеют пальцы обеих ног, щиколотки… икры… внешняя сторона голеней… колени… внешняя поверхность бедер… внутренняя поверхность бедер… Расслабляется и тяжелеет кожа на лбу… брови… Верхние веки… Глазные яблоки…

Варя очень доверяла Алексею и поэтому никак не сопротивлялась его теплому голосу. Дремота постепенно окутывала ее тело.

– Ты отправляешься в те дни, когда тебе было тринадцать. Ты юная девушка, подросток. У тебя длинные и нескладные руки и ноги. Ты живешь с бабушкой на даче. Лето, и каждый день ты ждешь, что мама с папой приедут после работы на своей машине: молодые, любимые, красивые. Ты помнишь, как они пахнут, как выглядят, о чем говорят… Иногда они приезжают, иногда нет, отправляются после работы в Москву. Но ты все равно ждешь их. Они разговаривают с тобой, но ты еще прислушиваешься к их беседам между собой, которые по привычке именуешь «взрослыми». Ты хочешь услышать в них касающееся тебя или нечто интересное, тайное, а может, пикантное, над чем потом размышляешь или даже рассказываешь подружкам. И вот сейчас ты находишься в августе девяносто третьего года, на родительской даче, видишь маму и папу и слышишь их разговор…

Август 1993 года

…И Варя действительно вспомнила тот давний августовский день на родительской даче – точнее, не день, а ночь. Все улеглись, вернее, ее загнали спать, да и пора, время за полночь, бархатная теплая черная летняя ночь со стрекотом кузнечиков разлеглась над подмосковными усадьбами. Варя потушила свет, но ей не спится на своей веранде. И вот она слышит, как тихонько скрипят ступеньки крыльца: сначала по нему спускаются тяжелые шаги – папины, потом следует более легкая мамина поступь. Осторожно, чтобы не разбудить Варю, родители выходят в сад – бабушка, наверное, давно спит в своей светелке, она ложится рано. Варя догадывается, с какой стати родаки вышли из дома поздним вечером: иногда они втайне от нее любят выкурить по сигаретке – обычно когда надо поговорить, обсудить что-то связанное, как правило, с работой. При Варе папа с мамой не курят – считают непедагогичным. Полагают, подают дурной пример. А тайком от нее – пожалуйста, это у них такой ритуал – ничего, что потом от обоих разит табачищем? Чего бы им стараться, она ведь все равно ни за какие плюшки курить не будет – и ведь сдержала давным-давно данное себе обещание!

Так и есть, она угадала правильно, щелкнула зажигалка «Зиппо», ее подарили отцу, – раскуривают. Веранда щелястая, да и стекла в одинарных летних рамах неплотно к дереву прилегают – дымок стал долетать до постели Варвары. Нюх у нее юный, не испорченный курением, поэтому она различает: родители дымят не посконной «Явой» или «Пегасом» – доносится сладковатый дымок виргинского табака, который широко распространился недавно, когда рухнул Советский Союз и капитализм победно зашагал по всем телевизорам, киоскам и магазинам страны. Однако отец (Варя знает) покупает обычно не «Мальборо» и не «Винстон», а что попроще: «Бонд» или «Магну». Он хоть и генерал, и доктор наук, да и мама кандидат, оба работают – а с деньгами в последние времена, как пошли гайдаровские реформы, в семье стало туго. Не успевает папино «денежное довольствие» за вскачь несущейся инфляцией. Отец порой рассказывает с досадой, что многие сотрудники института, даже майоры, подполковники, кандидаты и доктора наук, стали подрабатывать: кто страховым агентом, кто сторожем, третий устанавливает стальные двери, четвертый на рынке продает пуховики или кроссовки. Чтобы подобным стал заниматься папа, генерал и начальник института, разумеется, представить совершенно невозможно! Однако в девяносто третьем году разговоры родительские – как сейчас, за ночной сигареткой – часто идут о деньгах.

– Ты подумала? – спрашивает отец, выдыхая дым. Говорят они вполголоса, но Варе на веранде слышно каждое слово.

– А у тебя есть какие-то сомнения? – так же полушепотом отвечает мама.

– Если честно, то есть, – снова отец. Голос его слегка растерян.

– В чем они заключаются?

– Ты понимаешь, если мы согласимся, то обеспечим себя на всю оставшуюся жизнь! И себя, и Варечку, и маму.

– Это если они выполнят свои обещания. – Голос матери полон скепсиса.

– А ты сомневаешься в том, что они будут точны?

– Еще как! – Мамин голос звучит безапелляционно. – Да я на девяносто девять процентов полагаю, Игоречек, что они нас попросту надуют.

– Мы можем обезопасить себя, – раздумчиво говорит отец. – К примеру, так: на время переходного периода я останусь здесь, в стране, чтобы уладить все формальности. Мы запросим, чтобы всю сумму дали авансом – причем с получением за границей. Ты выезжаешь за кордон, забираешь там деньги и кладешь их на наш счет в банке. А я передаю им здесь все, чего они хотят и просят, – но только когда получу от тебя сигнал, что все в порядке.

– План, конечно, красивый, но мне почему-то кажется, что в итоге не сработает и мы оба окажемся в дураках.

– Почему не рискнуть?

– Но ты ж понимаешь, Игоречек, что это – дорога с односторонним движением и возврата к прошлому и обычной мирной жизни уже не будет?

Голос отца чуть дрогнул.

– Но ради того, чтобы обеспечить тебя, и Варю, и маму… И чтобы вы ни в чем не нуждались, я готов…

– Готов пойти на это? Ради поганых денег? А честное имя? Четверть века беспорочной службы?

– А один миллион долларов наличными? – в тон маме вопрошает отец. – И то, что наша семья никогда больше не будет нуждаться? Тебе не придется больше бегать по рынку, выбирая «ножки Буша» подешевле?

– А ты за какой-то паршивый миллион – хотя бы и долларов – отдашь этим шаромыжникам твою самую любимую технологию?

– Все равно они до нее доберутся. С нами или без нас.

– Так пусть она не достается никому! Разбей ее! Уничтожь! Человечеству еще рано давать ее в руки! Оно не сумеет распорядиться! Тем более у нас в стране. А тем паче сейчас, когда к власти пришли настоящие стервецы и прохиндеи!

– Но ведь и у нас в стране имеются сдержки и ограничения… Независимый парламент, пресса…

– Ты хоть сам слышишь, о чем ты говоришь? – с нескрываемой иронией произносит мама. – Чем тебе сможет помочь твой парламент и твоя пресса?

– В качестве гарантий против дальнейших злоупотреблений можно широко распубликовать и в наших, и в иностранных научных журналах все подходы и результаты.

– Дорогой мой, не забывай: работа велась в «почтовом ящике», закрытом институте, под высшим грифом секретности. Опубликуешь ее – угодишь в тюрьму как изменник Родины. На двадцать пять лет. И меня за собой утащишь.

Сигаретки докурились, дымок перестал идти. Варя тогда (сейчас, через тридцать лет, вспомнила), в ту ночь, лежа на темной веранде, гордилась своими родителями. Они не пошли на грязную сделку, предпочли не брать большие деньги, сохранить свои имена в чистоте.

Но почему!? Почему она напрочь забыла тот давний разговор? Ведь он настолько важен для семьи!

Наверное, думала Варя исподволь в своем сегодняшнем гипнотическом забытьи, потому, что вскоре после той ночной беседы родителей не стало – может, на следующий день? И то ужасное событие выжгло, словно ядерным взрывом, всю ее память?

А тогда папа еще раз переспросил:

– Так что же мне завтра сказать?

Мамин молодой голос звучал решительно:

– Категорически отказать. А потом ликвидировать, к богу в рай, все наработки, да так, чтобы концов никаких не осталось, даже следы нашей работы уничтожить.

– Мы не пожалеем?

– Нет, не пожалеем.

«И они не пожалели, – подумала Варя, просыпаясь, – потому что не успели. Очень скоро их просто не стало».

Наши дни

– Ты вспомнила?

– Да. Все, до словечка.

– Расскажи.

– Нет. Я лучше запишу.

Варя отправилась в отцовский кабинет, который стал ее вотчиной,