Книга Сказка о серебряных щипчиках - Акрам Айлисли

вопрос: «Отец — солдат?» Я кивнул. Молчаливый, сердитый солдат, обструганной дощечкой помешивавший что-то в казане, обернулся и так взглянул на меня, что я сразу понял — не простые это слова, что-то в них есть, недаром же сынишка заведующей сразу перестал тогда меня истязать… Через час солдатская каша была готова, я сидел на камне, где бабушка когда-то надевала мне первые штанишки, и держал перед собой полный котелок каши. «Отец — солдат» — эти два слова стали своеобразным паролем: со всей деревни к нашему двору собирались десятки ребятишек, все они говорили «отец — солдат» и просили каши. Сначала им не отказывали, но ребят оказалось столько, что офицер велел запирать ворота и, кроме нас с Азером, никого уже во двор не пускали. Тогда мальчишки стали взбираться на орех, могучие ветви которого свешивались над стеной, окружавшей наш двор. Если им ничего не давали, ребятишки часами сидели на ветках, как диковинные птицы, и на разные голоса выкрикивали одно и то же: «Отец — солдат!.. Отец — солдат!..» Самые отчаянные перелезали через стену и шли прямо к казану, а Валида, сестренка покойной Халиды, воспользовалась лазейкой, прорытой когда-то под стеной нашей бесхвостой курицей, и на кривых рахитичных ножках проковыляла прямо к офицеру, у которого было больше всего звездочек. Она не успела даже выговорить положенные слова, сказала только «Отец»… и горько заплакала. Румяный офицер взял Валиду на руки, погладил по голове и стал быстро накладывать в подол ее красного платьица хлеб, картошку, сахар — столько, сколько та могла унести… Не переставая плакать, девчушка направилась обратно к куриной лазейке. Из-за стены выглянула тетя Сона, у нее было счастливое лицо.

Я больше не голодал. Поскольку я был хозяином дома, его ворота, а следовательно, и доступ к солдатскому котлу всегда были открыты для меня. Мало этого, узбек, квартировавший у тети Набат, частенько приносил мне что-нибудь в своем котелке. Здесь, правда, были свои сложности. Стоило мне с котелком в руках присесть на пригорке за домом, Рахиб, внук тети Набат, сейчас же появлялся на крыше, провожая взглядом каждую ложку каши. Последнее время он смотрел на меня волчонком, а один раз, когда я шел в школу, схватил с крыши большой кирпич и запустил в меня. Если бы кирпич угодил в голову, солдату не пришлось бы уже таскать мне еду в котелке… Я прекрасно знал, что Рахиб не голоднее меня, что Авез в первую очередь старается накормить его, что с появлением в их доме солдата мальчишка отъелся, порозовел, стал такой же мордастый, как прежде, и все-таки каша не лезла мне в глотку.

Авез был добрый и почти каждый день приносил кашу, но сначала он мне не нравился — на погонах у него не было ни одной звездочки, лицо смуглое, а не розовое, как у Азерова офицера, и по-русски он со мной не разговаривал… Правда, Авез очень скоро заговорил по-азербайджански, но это меня не радовало — мне, как и всем нашим ребятам, хотелось говорить по-русски.

Авез был крепкий широкоплечий человек. Сколько я ни всматривался в его доброе открытое лицо, определить его возраст мне не удавалось, думаю, что солдат этот был в одних годах с моим отцом. Он, пожалуй, вообще смахивал на отца: такие же густые широкие брови, крупный нос. Судить об этом мне было трудно — ведь я никогда не видел отца в солдатской форме. Впрочем, тетя Набат тоже отмечала их сходство.

Если бы дело было только во мне, я, конечно, упустил бы и этого солдата, но Авез явно проявлял ко мне интерес. Он приходил почти каждый вечер и сидел со мной до темноты; как-то раз попросил сводить его в колхозный сад, а когда для солдат привезли кино, пригласил меня — мы незаметно подружились.

Чаще всего мы с Авезом проводили вечера на горе за домом Мукуша. Растянувшись на траве, мы разглядывали чужие деревни или, подставляя бока заходящему солнцу, беседовали обо всем на свете: о войне, о солдатах, о немецких фашистах… Иногда мы засыпали за этими бесконечными разговорами, и тетя, вернувшись с работы, приходила будить нас. Авез улыбался тете покорно и виновато, она отвечала ему легкой, едва уловимой улыбкой, и эта странная скользящая улыбка не сходи? ла с ее лица до самой ночи. Как-то раз Авез принес буханку хлеба, попросил передать тете. Я вприпрыжку понесся домой. Тетя хлеб не взяла, но почему-то подошла к зеркалу и стала разглядывать свое зеленое платье, и опять по ее лицу скользнула легкая, едва заметная улыбка. Через несколько дней я снова увидел на лице тети Медины эту улыбку. Она стояла возле спиленной шелковицы — Мукуш спилил ее незадолго до своего ухода, — и пекла на садже лепешки. Авез был тут же, раскалывал на дрова дверь. Утром по дороге на фабрику мы с тетей увидели Авеза в воротах соседнего дома. Тетя Медина и солдат взглянули друг на друга, улыбнулись, и до самых фабричных ворот не сходила с тетиного лица светлая и чуть-чуть смущенная улыбка. Даже вечером после работы отсветы этой улыбки мелькали на ее лице…

2

В тот вечер тетя пришла с работы очень веселая, мне даже показалось, что чересчур веселая, она смеялась громко и вроде бы без особой причины. Тетя смеялась весь вечер. Смеялась, стоя перед окном, смеялась, глядя на себя в зеркало, потом смех перешел в громкий, сотрясающий все ее тело хохот, и мне показалось, что тетя Медина сошла с ума. Она долго хохотала, потом начала рыдать, и рыдание это было так же страшно, как хохот. Тетя не спала всю ночь, но утром встала и начала собираться на фабрику. Я поднял руки, как это делала тетя Набат, и прошептал: «Слава тебе, господи!» Я благодарил бога за то, что тетя не сошла с ума.

Мне и раньше не очень-то нравилось, когда Авез, улыбаясь, глядел тете Медине в лицо, что-то беспокоило, настораживало меня, когда я видел, как смущенно и доверчиво улыбались они друг другу. Теперь я возненавидел этого широкоплечего доброго человека, я не понимал, в чем дело, но не сомневался, что смех тети Медины и ее страшные рыдания каким-то образом связаны с Авезом. Я стал избегать Авеза, не ел того, что он мне приносил, а увидев его как-то лежащим в саду, решил убить Азеровой железной палкой…

Тетя тоже старалась не видеть соседа; если она встречала его днем, то всю ночь