Книга Две королевы - Александр Дюма

— Чтобы обладать такой смелостью, мадемуазель, нужно иметь поддержку, — нашел что сказать принц, хотя трудно было ожидать от него подобного ответа в минуту страха. — Ах, кто любит нас, принцев, настолько, чтобы присоединиться к этому бунту, пренебрегая опасностью?

— А кто любит нас, принцесс, — продолжила она в том же тоне, — настолько, чтобы понять наши чувства и дать нам возможность выразить их?

— Ваши чувства, мадемуазель? Разве позволительно человеку нашего ранга испытывать чувства, которые приносят лишь несчастье ему и другим?

— Позволительно, если этот человек достаточно смел, чтобы признаться в них и воспользоваться этим.

Принц поднял на нее глаза, и огонь, который зажегся у него внутри от этого взгляда, подсказал его сердцу решение, неожиданное для него самого:

— Вы в этом убеждены?

— Убеждена ли я? Лучше попытайтесь сделать это.

— Увы! С нашим королем такие попытки очень опасны, да и совершенно бесполезны!

— Может быть, вы боитесь? Вы, дофин?!

— Боюсь, мадемуазель? Боюсь отца, боюсь Людовика Четырнадцатого? Согласитесь, что я не о страхе говорю.

— Тогда как же это называется? Уж не храбростью ли, случайно?

— Это… это осторожность.

— О монсеньер, для принца нашего возраста вы слишком осторожны.

Ах, уж эти девушки — они бывают так смелы!

— Я бы очень хотел быть менее осторожным, если бы… если бы рядом находился человек, способный поддержать меня.

— И кто же это?

Она украдкой наблюдала за ним.

— Ну… кто-нибудь, кто полюбит меня… кто пообещает мне достойное вознаграждение за мою отвагу.

— Вознаграждение?..

— Да, кузина, вознаграждение.

— И какое же? Будет ли его трудно осуществить?

Они замолчали; наступил миг, когда надо было объясниться, однако для столь неискушенных влюбленных эта задача оказалась нелегкой. Девушка понимала, о чем пойдет речь, дофин только догадывался; но как ему начать разговор?

Минута задумчивости и прелестного смущения затянулась, и, видя, что разговор не получается, принцесса резко повернула его туда, с чего они начали.

— Как бы то ни было, на месте дофина, будущего короля Франции, я не позволила бы женить меня против воли.

— Легко так говорить.

— И так же легко сделать.

— Но как?

— Будь я дофином, я сама выбрала бы себе супругу и заявила бы, что женюсь только на ней и ни на какой другой.

— Меня бы не стали слушать.

— Послушали бы, если бы ваш выбор оказался достойным вас, и, если бы вас нельзя было упрекнуть ни в чем ином, кроме некоторого пренебрежения государственным расчетом, вы получили бы потом прощение.

— Но король, кузина, а как же король?

— О! Король… в конце концов, он ведь делает все что хочет! Вспомните хотя бы о госпоже де Монтеспан, госпоже де Лавальер, госпоже…

— В этом вы правы.

— А если бы вы пошли к нему и сказали…

— Что же надо сказать ему, кузина?

Он приблизился к принцессе и взял ее за руку, вынудив опереться на его локоть — это было большой дерзостью: бедное дитя то краснело, то бледнело; почувствовав, как забилось ее сердце, девушка смутилась, и вся ее храбрость

улетучилась от этой ласки. Принц повторил свой вопрос с особенной нежностью и еще больше приблизился к ней.

— Но, кузен… надо сказать ему…

— Что?

— Надо сказать: «Я люблю… Люблю…» Кого вы любите, дорогой кузен?..

— Я люблю…

— «Я люблю… и ни на ком не женюсь, кроме нее!» Нфг зовите имя!.. Вы должны его знать.

— Я люблю… свою кузину…

— Вашу… кузину!.. Какую?

— Назовите сами это имя, вам оно известно так же, как и мне.

— Нет… я его не знаю.

Эти прерывистые слова произносились так тихо, что влюбленные сами едва слышали их, а скорее угадывали.

— Так вот, — воскликнул дофин, приняв великое решение, — я скажу ему: «Государь, я люблю мою кузину мадемуазель Орлеанскую и женюсь только на ней!»

— О ваше высочество, — прошептала она, — я не это имела в виду.

— Но так говорю я, дорогая кузина, и, надеюсь, вы не запретите мне повторять это.

— Я не имею права запрещать вам что-либо, монсеньер: бедные принцессы нашего рода должны подчиняться салическому закону.

— Это означает, что вы меня одобряете?

— Могу ли я поступить иначе?

— О дорогая кузина! Мы будем очень счастливы, потому что нам не откажут. Какие могут быть возражения против нас?

— Никакие.

— Абсолютно никакие! Союз блестящий во всех отношениях.

— Мы оба королевского рода…

— … вместе выросли…

— … хорошо знаем друг друга…

— … и нас связывает взаимная любовь! Ведь она взаимна, не так ли?

— По крайней мере, я так думаю.

— По крайней мере?

— Да, это так… Боже мой! Кузен, у вас плохая память, мне кажется, нет нужды повторять…

— О дорогая кузина!..

Они больше не говорили, а лишь долго гуляли, очень взволнованные, взявшись за руки, и думали о том, о чем думают в этом возрасте те, кто наслаждается мгновениями первой любви.

То были прекрасные юношеские мечты, сладостные грезы, чудесные надежды, которые никогда не осуществятся и обратятся в сожаления на всю дальнейшую жизнь. Когда знают, уже не мечтают и видят все таким, какое оно есть в действительности, но то, что есть в действительности, так не похоже на дорогие сердцу иллюзии.

Во времена славного Регентства, пролетевшего в таких безумствах, все подобные планы разрушились, и единственными влюбленными в королевстве остались король Людовик XV и королева Мария Лещинская — только бы длился этот союз!

Голос Мадам, закончившей писать письмо и вышедшей погулять со своими придворными дамами (она и не подозревала ничего дурного, не догадывалась о присутствии в саду двух влюбленных), заставил дофина и мадемуазель Орлеанскую вернуться с небес на землю и расстаться. Благословенный лабиринт позволил им ускользнуть, но, прежде чем покинуть возлюбленную, его высочество дофин успел попрощаться, прошептав ей на ухо обещание:

— Завтра я поговорю с королем и вернусь сюда, чтобы рассказать вам обо всем.

Она поверила ему.