Книга Критическая теория - Александр Викторович Марков

Томпсону, смотреть больше на то, как возникает человек, а не как он исчезает.

Французской теории (ей будет посвящена следующая лекция), которая благодаря лингвисту Э. Бенвенисту и своей традиции антропологических исследований, начиная с Л. Леви-Брюля, выводит социальное поведение человека из языковой нехватки, из компенсации институтами провалов языка и речи, Томпсон противопоставил программу изучения «моральной экономики», господствующих в народе представлений, что законно, что незаконно, что правильно, что неправильно, что справедливо, а что нет. Хотя термин «моральная экономика» вполне философский, его употребление у Томпсона требовало ограничиться социологическим анализом готового материала, без полного цикла критического рассмотрения механизмов, создавших эту мораль и экономику.

Хотя после Второй мировой войны развитие англоязычной мысли также поощрялось эмиграцией из Европы самых разных людей от Поппера до Ауэрбаха, обычно связанных друг с другом биографически и институционально, например Фейерабенд был переводчиком Поппера, а Эрнст Гомбрих – редактором, расхождение между «континентальной» и «англо-американской» философией стало неминуемым, о причинах чего мы еще скажем. Новая волна авторов, перешедших с немецкого языка на английский, носит название «постпозитивизм», это были люди, претендовавшие определять, как вообще возможно научное знание в качестве достоверного, в какой момент знание начинает функционировать как научное. Поэтому они без труда вписались в британский и особенно американский истеблишмент – на фоне маккартизма и преследования профессоров за коммунистические взгляды университетам нужно было публично доказать, что именно они знают, кто и как делает науку, а не какая-то маккартистская комиссия: постпозитивизм, утверждавший автономные и при этом ситуативные критерии верификации научного знания, здесь очень пригодился. Вообще, маккартизм был жестоким временем, например актриса Фрэнсис Фармер только за то, что следовала системе Станиславского, была помещена в психиатрическую клинику и подвергнута лоботомии – в честь нее, кстати, Курт Кобейн назвал свою дочь Фрэнсис.

Реймонд Уильямс начинал как исследователь драмы эпохи модернизма (Ибсен, Брехт, Элиот), как Беньямин начинал как исследователь драмы эпохи барокко (мы уже говорили о диссертации Беньямина «Происхождение немецкой барочной драмы», 1925) – они пришли к сходным выводам, что в театре переломной эпохи противопоставляются не долг и чувство, а свобода и природа, и чем больше эта драма становится оформленной, продуманной, доделанной, тем больше она подменяет борьбу за будущее, эсхатологическую направленность, простой передачей политической борьбы, погружением в мир иллюзорной природы. Поэтому самые удачные модернистские драмы, по Уильямсу, это драмы как будто недоделанные, как «Убийство в соборе» (1935) Т.-С. Элиота, где до конца не раскрыты характеры, но очевидно, что правота – на стороне мученика, открытого будущему, а не текущей борьбе за власть.

Эрик Хобсбаум – уже не раз упоминавшийся нами историк, соединявший полевые исследования с широкими обобщениями. В книге «Примитивные бунтовщики» (или «Первобытные бунтовщики», 1959) он показал, в том числе на материале многочисленных бесед и интервью с земледельцами в разных странах, как возникают крестьянские бунты и войны. Сам по себе неурожай или голод еще ничего не решают, но чтобы земледельцы взяли в руки вилы или ружья, должны сойтись три фактора.

1. Часть крестьян должны быть привержены какому-то радикальному религиозному учению, например о близком конце света, о радикальной испорченности мира. Это именно часть, а не все участники восстания, потому что, взаимодействуя с другими крестьянами, которые думают о земном, они и устанавливают смычку земного и небесного, практики и радикализма. Можно вспомнить весьма косвенную роль старообрядческих толков в восстаниях Степана Разина и Емельяна Пугачева.

2. Среди крестьян возникает своеобразная крестьянская аристократия, которая и может взять на себя лидерство и одновременно учредить ритуалы, объединяющие всех остальных. Таким ритуалом может быть, например, регулярное общее собрание, спортивное состязание, ярмарка, карнавал, даже рассказывание анекдотов. Тем самым крестьяне заражаются друг от друга идеями и смелее берут оружие в руки.

3. Возникает разделяемая всеми местными крестьянами культурная практика, например вести торговлю с городом, ездить на ярмарку, водить хороводы, хоронить своих на общем кладбище. Тем самым крестьяне привыкают к тому, что мир может стать и другим, а тем самым и принять участие в восстании.

Эти же три фактора, но на более изощренном уровне, Хобсбаум выделял и в истории рабочего движения нового времени. Например, в качестве разделяемой культуры современных рабочих он называл джаз и блюз, противопоставляя его поп-музыке, требующей принять ценности господствующих классов. Когда Маргарет Тетчер, боровшаяся против любых забастовок, сказала, что «общества не существует», она выступала не столько как критик социологии вообще, сколько как противник таких социальных механизмов солидарности, которые оказались несовместимы с ее экономическим проектом.

Уильямса часто называют отцом cultural studies, наравне с его младшим товарищем и тоже одним из создателей Бирмингемской школы исследований культуры Стюартом Холлом. Книга Уильямса «Культура и общество» (1958) остается одной из самых востребованных книг по критике культуры. Основная мысль Уильямса состояла в том, что культура – сфера одновременно производства и воспроизводства, она представляет собой механизм, который воспроизводит в обществе определенные ключевые стереотипы. Стюарт Холл добавил к этому выводу идею идентичности и «производства кризиса»: так как никакая идентичность, даже самая устойчивая, не является окончательной, даже идентичность тирана, то критически мыслящий человек должен производить кризисы, чтобы подрывать различные крупные и мелкие тирании. Уильямс был также романистом и медиатеоретиком, в своей книге «Телевидение: медиатехнология и культурная форма» (1974) он заявил, что технические возможности телевидения сами оказываются производными от социальных процессов, где трансляция, экранизация и прочее – необходимые процессы позднего капитализма, который любит собой красоваться, себя запечатлять, себя выставлять напоказ, здесь он близок синефобии Адорно, в противовес синефилии, например, Делеза.

В 1964 году в Бирмингеме был открыт Центр современных исследований культуры, который в 1969 году возглавил Стюарт Холл. Именно Бирмингемская школа и создала норму cultural studies (исследований культуры) для англоязычного мира. Одно из достижений Стюарта Холла – понятие «кода», под которым он имел в виду возможность превратить нейтральную коммуникацию в идеологическую. Например, нейтральное слово, вроде «страна» или «элита», начинает использоваться для обозначения инстанции власти, и тем самым оно как бы оттягивает на себя все принятие решений и помечает все высказывания своим авторитетом. Так, в Британии закрывались заводы, потому что это становилось невыгодно, и замена слова «рабочие» на слово «горожане» должно было не дать рабочим артикулировать свои интересы. Так «гегемонистский код» блокирует ту радикальную позицию, которая появляется, когда рабочий, по Альтюссеру, прочитывает Маркса. Гегемонистский код можно увидеть в русском языке, например слово «человек» того же корня, что «челядь», изначально означало слугу («подошел человек и убрал поднос»), и превращение его в общее обозначение вместо «господин», «хозяин», конечно, утверждало гегемонию системы, на словах отменившей частную собственность. Известно, что слова